Полторы сосульки (Сборник фантастики)
Шрифт:
Хлопнула дверь. Леля медленно обернулась.
Оставив за порогом привычную бойкость и ставшую привычной независимость, тетка Изварина внесла в избу усталое тело, притаившуюся в глазах тоску, бессильно перекинутую на грудь косу. При виде незнакомой в доме она было спохватилась, живенько подтянулась, заранее ощетинилась, распустила ленточку, стягивающую кончик косы, и затеребила волосы. И все это вышло ладно, гладко, не без кокетства и вкуса. Но все же маска беззаботности и естественного озорства к хозяйке не вернулась. Родные стены да простодушный Лелькин вид не располагали к защитительному притворству — женщина приветливо кивнула и вопросительно посмотрела на дочек.
— Это
— Я Динку привела. Прибилась ко мне сегодня, — поспешила на всякий случай оправдаться Леля. И сразу поняла, что ей здесь рады без всяких пояснений, можно не выдумывать себе сложностей и вообще не мудрить.
— Она ко всем приезжим жалиться бегает! С сорок шестого года места себе не находит, как Колюшка потерялся.
Тетка Изварина сказала это просто, с устоявшейся грустью и располагающей на разговор откровенностью. Что-то подсказало ей — не стоит стесняться студентки, заявившейся в гости к дочерям. И это вот ласковое, относящееся обычно к слабому «потерялся» вместо «пропал» или «исчез» вышло тоже убедительно и немножко провокационно, как бы подталкивая на дальнейшие расспросы. Леля без труда догадалась, как же хочется порассказать о себе этой гордой женщине, избравшей тяжкую долю ни с кем не делить горя. И так же точно догадалась, что Колюшка и есть тот изображенный на фотографии тетки Извариной сын.
Но тогда это входило в противоречие с чернильной строчкой поперек фото: «Я убит…»
Тетка Изварина повесила на самодельные плечики жакетку, села у стола. Ксюта, чмокнув мать в щеку, принялась накрывать на стол.
— Значит, говоришь, «Леля»? Ну-ну. Спасибо, что зашла, не побрезговала…
Леля чуть покраснела, но все же храбро выдержала теткин взгляд. Подошла Динка, опрокинулась у Лелиных ног, голову положила ей на ступню.
— За свою приняла, — заметила тетка Изварина. — А так, кроме Колюшки, никого не признавала. Два года ему за поводыря была.
И вдруг, круто меняя тему, повернулась всем крепким ладным корпусом к Аде:
— Географию не выдали? Или так и будешь ходить без учебника?
— Да ну, мамочка, четверть длинная. Выдадут…
Поговорили о школе. О книжках. О весовщице Вагилевой, которая не вызывает мастера регулировать весы и обманывает шоферов. О картошке, которую комбайн приминает в землю, и ее трудно выворачивать ногтями, а некоторые бессовестные даже сами зароют и сверху припорошат, чтоб лишний раз не нагинаться. Окончив ужин, тетка Изварина спросила:
— Ты, небось, давно ломаешь голову, как это может потеряться человек, которого убили за три года до того, а?
Леля кивнула.
— Его на фронте в голову ранило. Несильно, а токо вот видеть почти перестал, токо то, что по центру взора. И память у него раскрошилась. Три буквы зараз мог распознать, а от этого кусочка в обе стороны — темень. Да и чего мог рассмотреть, сей же миг забывалось, лишь глаза отведи. Читать, бедолага, разучился. А писать не глядя старался, как сама рука помнит… — Тетка Изварина покосилась на фотографию, длинно вздохнула. — И еще, веришь ли, лево-право начал путать, дом свой от других различить не умел. Доктор говорил — в памяти его признаки вещей не держались. Отойдет куда подальше — я уж бегу разыскивать, не то убредет куда ни попадя… После потом щенка ему раздобыла…
Динка, не поднимая головы, покрутила культяпкой хвоста.
Ада быстро обогнула стол, уселась на пол, прижалась к материному боку. Тетка Изварина обняла ее, запустила пальцы в мягкие редкие волосы.
— Опять «бабетту» начесали? Талдычу ж вам, из моды она теперь вышла. Да и для головы вредно. А вы чего ж? Хоть ты, Леля, подтверди им.
Ворчание тетки Извариной было славным. Уютным. Ада лишь слегка пошевелила плечиком и глубже зарылась в мамин бок. Ксюта, не закончив убирать посуду, потребовала:
— Дальше, мамочка, дальше!
Тетка Изварина будто не слышала. Губы ее как-то сразу затвердели и выцвели, уголки рта опустились, глаза отсутствующе уставились за окно.
— А седьмого августа после полудня потерялся. — Голос хозяйки на этой фразе дважды переломился. — Я уж поуспокоилась, думала, отойдет помаленьку. Пускай бы калекой жил, чем совсем с войны не вернуться. Водила гулять. Читала. Он понимал, если медленно, чуть не по складам… А все же мучился: до войны учительствовать мечтал. Вот бы их мне учил… Хотя, откуда ж бы им при нем взяться!
Она оттолкнула Аду, но опомнилась, крепче обхватила за плечи. С другого бока тотчас приткнулась Ксюта. Мать обняла и ее.
— К зеркалу подойдет: «Нет меня, мама, там. Тьма. Глаз чужой посреди мрака торчит». Потом обернется ко мне — как только угадывал? — рукой воздух ощупает вокруг себя: «И здесь тоже нет. Нет меня больше. Личность я, мама, утерял… Жить не хочется…»
За окном стемнело. Но света не зажгли. Голос тетки Извариной стал ломким и сухим и больше не обрывался.
— Прихожу, значит, домой седьмого августа — нет его. Я сначала не испугалась. Решила, опять с Динкой за деревню подался. На ручей, тоску отливать. Они часто к ручью уходили. Я ж и всего-то в правление на минутку — насчет машины договориться: хотела его в город, к профессору… Подошла к подоконнику полить цветок — а там эта фотка. И чернилом поперек: «Я убит шестого марта 1943 года». У меня так все внутри и трепыхнулось. Далеко ж, думаю, за час не мог уйти. Сама все вокруг избегала. И другие тоже колхозом. И из милиции двое. С собакой. Все допытывались, не затаил ли он от войны оружия. Да если б и затаил, тут же б из головы выронил… Бегали мы все, бегали, так представляешь — ну нигде ни следочка! Ни слезы. Ни кровинки. Собака их здоровущая хвост под брюхо, наземь повалилась и уши лапами заслонила, даром что овчарка! А Динка лишь через три дня объявилась. Облезлая. Бока проваленные. Под крыльцо заползла и еще неделю скулила точно по покойнику. Да уж и совсем зазря. Какой там покойник, когда и так два раза умер! Чую, сам он на себя руки наложил. Незнамо где теперь и косточки незарытые валяются… Как раз с седьмого августа…
Седьмого августа 1946 года Лелька родилась на свет.
— Оставайся ночевать, — предложила тетка Изварина. — А то, хочешь, и вовсе переселяйся.
— Что вы, спасибо, перед ребятами неудобно! — отказалась Леля.
На самом деле, испугалась стен, которые не уберегли человека, не уговорили остаться и жить. Лелька не доверяла им, видевшим, как металась между ними четырьмя обезумевшая от горя женщина, едва примирившаяся со смертью мужа. И как, наверное, тихо кусала ночью губы в печали о сыне-калеке. И как обманывала здесь себя с чужими мужчинами — лишь бы не быть одной! Может, она уже не имела ни надежды, ни права на новую семью. Но очень хотела ее иметь…
— Я завтра вечерком забегу, можно? — спросила Леля. — Спокойной ночи!
— Прощай пока… Почаще заходи… Ладно?
Леля пришла завтра. И послезавтра. И еще четыре вечера подряд. А на седьмой не пришла.
…Динка прибежала прямо в поле во время обеда. Есть не стала. И все нетерпеливо тыкалась в колени, тянула Лелю за руку, деликатно повизгивала.
— Доедай живее да уматывай, мы тебя отпускаем! — распорядился Женька Жук. — Твоя четвероногая Санчо Панса у любого скулежом аппетит отобьет.