Полукровка
Шрифт:
– Ну и дура же я, – и не только тебе, но и доверившемуся твоему мастерству человеку! – Как глупо…
Как глупо! И из-за того только, что некоторые правила выполняешь, не задумываясь. Верх идиотизма.
– Ладно, кошка, умолкни, – Алик преодолел тишину, сказал в полный голос, и мне сразу стало легче. – Поздно жалеть. Делать что будем?
– У тебя есть предложения? – взорвалась я.
– Одно. Они не должны узнать о драконе.
– Думаешь, они зашвырнули его в свой мир и напрочь об этом забыли?
– Я имел в виду
А ведь он прав, подумала я. Опять прав. Что сказать, мозги у парня работают!
– Как они войдут? – спросил Алик.
– Взрежут люк.
– И?
Я пожала плечами:
– Парализаторы или сонные пули. А может, сразу… а, посмотрим. Только, Алик… ты вообще когда-нибудь общался с иллами?
– Нет.
– Не забывай, ты для них – низшее существо. Они не воспринимают чужих равными себе.
– Знаешь, это я уже понял. За последние три года.
– Если не иметь это в виду, их очень трудно терпеть. А так – понятнее. Мало ли пунктиков у разных рас.
Хорошенький пунктик… черт, скорее бы, что ли.
Жутко.
– Уже. Не чуешь? Лазерные резаки работают. Между прочим, если бы у нас не было защиты, они просто приказали бы пришвартоваться к ним и открыть люк.
– Значит, знают…
– Знают. И готовились. Ждали, что я найду корабль отца и попытаюсь улететь. Иначе не тратили бы нейроспрутов. Но ты тоже прав, мне кажется. Вряд ли они знают подробности.
– Мы бы могли, – в этот момент я почуяла илла. И на миг зажала Алику рот, давая понять – нас слышат. Он кивнул. И громко сказал: – Эй, вы здесь уже? Включите свет, я так давно мечтал вас увидеть.
– Успеешь, – прощебетал илл и рассмеялся звенящим своим смехом. – Пока достаточно, что я тебя вижу.
Легкий укол в шею – вот все, что я почувствовала. Точно в артерию.
Последние звуки – серебряные колокольчики илловского смеха.
Последняя мысль – сожаление.
11. Тьма и звезды
В шлюзе холодно.
Мы сидим на полу спина к спине, скованные друг с другом за руки парными браслетами.
Мне холодно, а Алик и вовсе дрожит крупной дрожью, с его-то человечьей чувствительностью; и через эту дрожь я всей спиной ощущаю, как стучат его зубы. Впрочем, Аликова спина хоть немного меня греет. Моя, наверное, греет его сильнее.
– Я дарю вам эту ночь, – сказал вечером светлейший илловский главарь, капитан захватившей нас «гадюки». – Думайте. Утром, если надумаете, дайте себе труд попросить пощады до укола. Потом будет поздно.
С каким удовольствием я… ой, нет! Не надо. Проклятые браслеты, и помечтать не дадут!
Светлейший командир и медик-ксенозоолог. Вот именно, зоолог! Ладно, я не буду думать, как хочется мне с вами расправиться. Вы славно поизмывались над нами. Но найдется управа и на вас.
Пол рядом с нами медленно покрывается инеем.
Интересно, сколько времени прошло? Мне кажется, что ночь уже на исходе.
– Как думаешь, долго еще? – спрашиваю я Алика. – Прошло десять часов?
– Часа три, не больше, – клацает зубами Алик. – Через десять я в сосульку превращусь.
И мы снова замолкаем.
Я занимаю немножко времени, детально завидуя Алику: он и впрямь к утру замерзнет так, что потеряет всякую чувствительность. И, может быть, приготовленная для нас смерть покажется ему естественным продолжением этой ночи. Счастливчик, он всю дорогу вырубался первым. Слабым достается меньше, делаю я вывод, но им самим так не кажется, так что завидовать глупо. Алик, может, завидует сейчас мне. А конец один.
– Альо, – шепчет вдруг Алик. – Альо, ты слышишь?
– Куда ж я денусь, – фыркаю тихо.
– Альо, прости меня.
– За что?
– За то, что я сейчас решил. Мне рано умирать. Забывшись, я пытаюсь повернуться. О браслетах напоминает толчок боли и придушенный стон Алика. Жаль. В лицо бы взглянуть.
– Альо, ведь тебе тоже страшно, я знаю, – шепчет Алик. – Тебе тоже рано умирать. Давай останемся вдвоем, а, кошка?
Первый мой порыв – вцепиться подлецу в морду – к сожалению, неосуществим. Второй – напомнить ему, как человеку, чем расплачиваться придется, – я отметаю но той простой причине, что он и сам должен понимать такие элементарные вещи. И я цежу сквозь зубы, превозмогая все усиливающуюся боль:
– Заткнись.
И приказываю себе успокоиться. И думаю: теперь мне будет страшнее. Это тоже, наверное, подло, но мне легче думать о смерти рядом с Аликом. Мне страшно ждать одной. У людей это называется моральной гибкостью, думаю я. Алик гибок, а я упряма. Упёртая, говорит он. Но на самом деле я просто боюсь иллов. Боюсь больше, чем смерти. Даже больше, чем обещанной нам «не-совсем-смерти» – в которую, кстати, я не очень-то верю. У каждого свой страх, приходит не моя какая-то, слишком гибкая для меня мысль. Я делаю попытку думать по-человечьи: вот я, человек, морально гибкий, но честный (Алик честен), я ненавижу иллов (уж Алик их ненавидит, это точно), но я не хочу умирать… нет, не то! Не так! Алик не настолько трус, я знаю! Может быть: я не хочу умирать без пользы? Но если так…
– Алик?
– У? – вопросительно мычит он, а я спохватываюсь: что я хочу сказать? Учитывая, что меня услышит не только Алик?
– Прости, – говорю я.
– За что? – хмыкает мой товарищ по этой ночи… и по плену… и по неудавшейся попытке прорваться к Нейтралу… мой товарищ Алик, который счел, что ему рано умирать.
– За упертость, – сердито отвечаю я. Может, он поймет. Может, и он гадает сейчас с надеждой: пойму ли я. Если я не ошиблась, конечно. – Прости за то, что выбрала я.
– Каждый выбирает за себя, – бормочет Алик. – Жаль.