Полукровки
Шрифт:
И затем снова пошел запах, наверное, так пахнет рождение. Вывернутое тело. Превращающееся тело.
– Папа умер, Либ, – сказал Даррен, и вся его боль, все оправдание за то, что случилось в городе, – все было в его голосе, в том, как начал срываться его голос.
– А он – нет, – показала на меня Либби. Даррен бросил взгляд на меня, затем вернулся к Либби. – Мы просто не можем больше делать того, чего хотим, – сказала она, почти не разжимая зубов. – Пока не…
Я сжал кулак, готовый броситься прочь, спрятаться. Я знал, где ручей Деда.
– Пока
– Пока то, – ответила Либби, высказав остальное глазами, на том языке, которого я еще не понимал.
Даррен уставился на нее, стиснув челюсти и играя желваками, глаза его пожелтели – или просто в них отразился свет утреннего солнца. Только вот небо было все еще облачным. Как раз в тот момент, когда он метнул взгляд этих опасных новых глаз на Либби, она ударила его по щеке так, что его голова дернулась в сторону.
Она еще выпустила когти – не из-под ногтей, как я думал, но из костяшек пальцев прямо над ногтями. Я даже не заметил, как это вышло.
Мои глаза делали моментальные снимки каждого момента того, что делала ее рука.
Кусок нижней губы Даррена отлетел с его рта и шлепнулся ему на грудь, нижняя часть его носа чуть съехала в сторону, отсеченная от верхней части.
Его глаза не двинулись.
Пальцы его ног тоже вытянулись, становясь волчьими.
– Нет! – крикнула Либби, шагнула вперед и врезала ему коленом по яйцам так, что он аж поднялся на цыпочки.
Даррен упал вперед, свернулся, нагой, на мягком глинистом известняке, дрожа кожей, и Либби стояла над ним, тяжело дыша, все еще рыча, волчьи мышцы под ее кожей красиво напрягались, ее когти блестели черным, и непререкаемым тоном она говорила ему, что его пьяным дням конец, что теперь ему вести грузовик, он понял?
– Ради Джесс, – сказала она ему под конец – мою мать, Джессику, назвали в честь ее матери – и вытерла глаза тыльной стороной руки, на кратчайший миг на внутренней части ее запястья сверкнул черным коготь, но совсем ненадолго, чтобы иметь значение.
Но это имело значение. Для меня.
Из-за этого мир вокруг нас пошел трещинами, формируясь в новый облик. В тот миг мы стояли внутри него, как в пузыре, и этот пузырь схлопывался.
За десять минут мы забили багажник «Эль Камино» картонными коробками и мешками. Дом Деда сгорел до цементного основания, и мы все трое забились в салон «Эль Камино», чтобы как можно дальше уехать за эту ночь от мертвого копа.
Но.
В этот момент все события повернули в одну конкретную сторону.
Из-за этого когтя на внутренней части запястья моей тетки я снова слышал моего Деда.
Это была одна из первых историй, которую он мне рассказал, прямо перед тем, как Даррен снова вернулся в город, чтобы держать Рыжего подальше от Либби. Его левый глаз, похоже, в то время уже давил на его мозг.
История была о рудиментарном пальце.
И ни одна из историй Деда не была враньем. Теперь я это знал. Просто правда там была иной.
Он раскрывал мне тайны с тех пор, как у меня начало хватать усидчивости, чтобы слушать.
У собак, говорил он, рудиментарный палец бесполезен, это просто наследие тех времен, когда они были волками, утверждал Дед.
Рудиментарные
Точно так же, как птенцам нужен клюв, чтобы проклюнуться, или как змеенышам нужен острый нос, чтобы пробиться сквозь оболочку яйца, так и щенкам верфольфов нужны рудиментарные пальцы. Это из-за их человеческой половины. Поскольку если волчья голова скроена так, чтобы скользить по родовому каналу, человеческая голова – все щенки во время родов меняются от волка к человеку и обратно – слишком большая и массивная по сравнению с ней. И женские части тела матери для этого не приспособлены. Можно вырезать щенка из чрева, как они пытались сделать с Бабушкой, но нужен кто-то понимающий, что делать. Если нет ножа или кого-нибудь, кто может его держать, а мать – человек, не волк, – вот когда нужен рудиментарный коготь. Чтобы щенок мог выбраться при помощи лап. Чтобы мгновенным ударом остроты с внутренней стороны запястья чуть расширить отверстие.
Это страшно, кроваво, но работает. По крайней мере, для щенка.
И теперь я понял насчет дедовых клещей. Про эту гладкую впадину шрама на тыльной стороне его ладони, что он мне показывал.
Так я однажды посмотрю и на собственные руки.
На внутренней стороне моих запястий были два бледных шрамика. Либби говорила, что они от нагревающейся части дедовой плиты, когда я потянулся за тостом в ту пору, когда ломоть хлеба был размером с мою голову.
Дед постоянно мне рассказывал, но все же – собаки?
Я видел собак в окно, когда ехал в школу, но Дед никогда не держал дома собак.
Собаки все понимают. Собаки знают, когда они в меньшинстве.
– Нет, – сказала Либби, глядя на меня, на тыльную часть моих запястий новым взглядом, сравнивая свои рудиментарные когти с моими шрамами.
Это не собаку Дед забил лопатой.
Теперь я видел это так, как он рассказал бы, если бы мог раскрыть, как все это случилось.
Четырнадцатилетняя девочка начала рожать, человеческая девочка начала рожать человеческого ребенка, только на полпути ребенок начал меняться, крохотные иголки зубов вылезли из десен на много месяцев раньше. Этого не должно было быть, такого никогда не бывало прежде, она в помете родилась с пальцами, не с лапами, она должна была остаться в живых, она должна была выкинуть человеческого ребенка, но в крови его был волк, и он стал выбираться наружу.
Моя мама, я же не просто вспорол ее, я заразил ее.
Прирожденные вервольфы контролируют то, чем они являются, или могут, по крайней мере. У них есть шанс.
Но если ты укушен, ты становишься неуправляем.
– Мы намереваемся уехать далеко, очень далеко отсюда, – сказала мне Либби прямо в ухо. Я прижался к ней, мы оба дрожали.
Ее дыхание пахло мясом, переменой образа.
Даррена не было той ночью, когда это произошло, когда я родился. Но она-то была.
Настоящая история, то, что она видела, о чем Дед пытался рассказать в конце концов, заключалась в том, что отец отнес свою старшую дочь за дом, он вынес ее, и она, вероятно, уже начала меняться в первый раз, но он сдерживал своего волка, он не хотел сражаться с ней вот так.