Полуночный лихач

Арсеньева Елена

– Ого! – пробормотал Николай, потягиваясь и со стоном распрямляя замлевшую шею. – Это я так и сплю на стуле?! Ну, довел меня вчера Родик!

– Тише! – Люба приложила палец к губам. – Не болтай!

– А что такое?

– Как – что?! Он же вор!

– Вор в законе, если уж точно. А это две большие разницы.

– Никакой разницы нет, – чистоплотно сказала Люба. – Вор должен сидеть в тюрьме!

– Та ты шо?! – удивился Николай, передразнивая южный Любин говорок (она была родом со Ставропольщины). – Он и отсидел свое. Скажешь, нет?

– Хочешь сказать, он больше не ворует? А помнишь, как в милиции ему имущество возвращали? Вот ты честный и порядочный человек, а у тебя было в кармане когда-нибудь двадцать тысяч баксов,

перевязанных красненькой резинкой?

– Красненькой? Не было, – честно признался Николай. – И даже не перевязанных – не было.

– Вот видишь! Ну разве это справедливо?!

– Любочка, – усмехнулся он, – золотце мое, а где были твои понятия о справедливости, когда мы ночью выпивали с Родей разные коктейли с экзотическими названиями типа «Секс на пляже», «Черный дьявол» или «Глубинная бомба»? И кушали какое-то обалденное копченое мяско? И конфеты из большой коробки? И слушали анекдоты про «новых русских»?

– Ну, а чего бы ты хотел? Чтобы я так прямо ему и сказала, что о нем думаю? Во-первых, мы были у него в гостях, неудобно все-таки, а во-вторых, он бы меня сразу зарезал!

– Детка, – вздохнул Николай, – ну что ты несешь?! Тебя зарезал, потом нас с Витьком как свидетелей, да? И сложил в полиэтиленовые пакеты, и выбросил на помойку. А машину нашу поджег бы. Так, что ли? Ладно, кончай глупости городить. Это у тебя с недосыпу. Сейчас пойдешь домой, выспишься – и будешь вспоминать сегодняшнюю ночь, как замечательный эпизод своей славной трудовой биографии.

Лицо Любы не утратило печального выражения.

– Я-то пойду домой, – сказала она так уныло, словно до родного дома ей предстояло, самое малое, тащиться пешком в центр Сормова, а не пройти всего один квартал. – Я-то пойду, а вот ты…

– А что со мной? – озадачился Николай. – Да не стой с таким видом, будто меня понесут на носилках ногами вперед!

Наконец-то Люба прыснула. И вид у нее теперь был радостный-прерадостный, хотя новость Николаю она сообщила отвратительную-преотвратительную:

– Белинский не вышел! Позвонил, что камень в почке зашевелился, к нему ночью «Скорую» вызывали, ты представляешь?!

Белинский (не Виссарион Григорьевич, занудный критик XIX века, а отличный кардиолог Вениамин Петрович, старинный друг-приятель Николая) должен был заступить на смену сегодня в восемь утра. Его болезнь означала только одно: сейчас появится главврач Александр Викторович, розовощекий здоровяк, и, сияя голливудской улыбкой, начнет бить Николая по плечу увесистой ручищей и басить:

– Ну, Колька, ну, куда ж деваться? На кого ж ты нас покинешь? Ничего, потом денек к отпуску получишь. А как на войне, к примеру, там же вообще круглыми сутками под огнем приходилось, и ничего?!

Учитывая, что Александр Викторович в мединституте учился всего на два курса старше Николая (они даже неоднократно выпивали в тесной компании в общаге!), его воспоминания о войне имели большую историческую ценность. Да, впрочем, какая разница, что он скажет? Факт оставался неизменным: Николаю придется заступить на смену и работать до тех пор, пока не вызовут следующего дежурного врача, которому выходить по графику только завтра. Но он мог бы поспорить на все эти бывшие нумера вместе с конюшнями, что сменщика не найдут, потому что он сегодня подрабатывает в своем Автозаводском районе – тоже на «Скорой», только линейным врачом. То есть, хочешь не хочешь, придется отдежурить вторые сутки – практически без сна, ибо если обычной ночью удается прихватить часок-другой-третий-четвертый, то нынешняя ночь из-за Родика Печерского выдалась напряженной… и это еще мягко сказано.

– 508-я, – сказал в это время динамик, – 508-я, на выезд попрошу. Помощь надо оказать в кожвендиспансере, там больному плохо с сердцем.

– Господи, – с подвывом зевнул Николай, – что, у них своих врачей нет? «Курьерчик», дорогой, сделай вызов подальше, в Зеленый город, что ли, может, посплю по дороге!

Однако всю первую половину дня пришлось мотаться по центру и поспать не удалось. К тому же Витек, парень, безусловно, хороший, но с языком без единой, самомалейшей косточки, уже успел растрезвонить о ночном приключении каждому встречному-поперечному, и бригада Белинского, в которую естественно влился Николай, тотчас же одолела его вопросами.

Строго говоря, одолевал в основном шофер дядя Саша, а фельдшер Палкин сидел молча, поджимал губы и косился на Николая брезгливым взором праведника, нос к носу столкнувшегося с грехом, изредка ворча:

– Жаль, меня там не было, я бы этим браткам… они бы у меня получили по сопатке! Ишь, расплодились, элементы!

Вообще-то, никакой он был не Палкин, а Паша Вторушин, и раньше работал на центральной станции в бригаде «психов», то есть психотерапевтов, выезжавших на всяческие нервные патологии. А там, конечно, своя, особая специфика работы. Приходится порою и силу применять, буквально на пинках «вынося» больного в карету. И некий нервный субъект однажды так обиделся на Пашин чрезмерно фамильярный тычок, что набросился на него и изодрал в кровь лицо, а также влепил чувствительный удар в нижнюю часть тела. Паше даже на больничном пришлось какое-то время провести! И тогда он завел себе резиновую милицейскую дубинку. Просто так, на всякий случай. Однако ему настрого запрещалось брать ее в квартиры к больным, и палка просто лежала себе под носилками в салоне «Скорой». Иногда Паша даже забывал ее забирать домой, и палка так и путешествовала с разными сменами, сделавшись чем-то вроде театрального реквизита. Но, как говорится, если ружье на сцене висит, значит, оно непременно должно выстрелить… Настала и палкина очередь. Как-то раз нарк, выведенный из комы, чрезмерно возбудился и врезал фельдшеру в глаз. Не говоря ни слова, Паша выбежал из квартиры, спустился к машине, достал из-под сиденья залежавшийся реквизит и, воротясь, несколько раз ударно врезал нарку. Все так же молча и деловито, как исполнял любую работу. В результате нарка снова пришлось выводить из комы, а Паша, переведенный с центральной станции в районную, отныне звался только Палкиным. Впрочем, бог с ним, его частная жизнь в данном случае особой роли не играет.

Николай сначала отнекивался, отмахивался от дяди-Сашиного любопытства, а потом сам увлекся воспоминаниями, потому что такая история, в какую он попал ночью, случается далеко не с каждым.

Родик Печерский являлся отнюдь не святым мучеником или божиим угодником, как можно было предположить по его прозвищу. Оно проистекало оттого, что Родик был первым авторитетом в Верхних Печерах – огромном районе! – и считался одним из криминальных отцов города. Отмотав на нарах в общей сложности такое количество лет, что иные человеческие жизни короче, он теперь по мере сил старался соблюдать корректные отношения с законом. Это ценилось блюстителями оного, тем более что за Родиком стояли слишком серьезные авторитеты, чтобы с ними не считаться. Но, как говорится, силен бес: и горами качает, а уж людьми, что вениками, трясет. И не иначе как по наущению этого самого беса задержал Родика молоденький инспектор ГИБДД за незначительное дорожно-транспортное происшествие: джип Печерского маленько не поделил перекресток с черной «Волгой».

Строго говоря, инспектора можно было понять, потому что другим участником ДТП оказался один из личных шоферов губернатора (ходят слухи, будто их у него шесть, но это, конечно, фантастика: самое большее пять!). Ну не губернаторского же водилу, в самом деле, везти в каталажку вместе с административной «Волгой». Это ведь «неприкасаемый»! Куда проще прицепиться к навороченному, серебряно сверкающему «Круизеру», тем более что сидевший за рулем доходяга вел себя тихо и скромно, права не качал, только посмотрел на инспектора с непонятным сожалением и потащился покорно в кутузку.