Полунощники
Шрифт:
«Нет, – я говорю, – женихи ко мне не ходят, а это, быть может, надсмешка».
«Ну, вот еще! Кто будет надсмехаться? Ищите, пожалуйста, все Мартыновнины туфли!»
И что это ей за неотступная забота припала искать – уж и не понимаю. А в это самое время, как на грех, вдруг Николай Иваныч выбегает в трех волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге, кричит:
«У-е-ля хам? У-е-ля хам?»
Золовки ему отвечают:
«Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?»
А он даже трясется от злости и отвечает:
«Хам –
Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:
«Какая женщина?»
«Которая мне гадость сделала».
«Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?»
А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:
«Я, – говорит, – всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза меня разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?»
И показывает в руке мою туфель…
Ну, разумеется, всем смешно стало.
А я отвечаю:
«Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала».
А он и не слушает.
«Это всякому, – говорит, – известно, как попадает».
А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:
«У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется».
Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на печке на краю проклятый кот сидит.
«Господи! – воскликнула я, – что же это! если все меня выживают, то мне лучше самой уйти».
А Николай Иваныч поспешает:
«И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет», – и с тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:
«Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно ли тебе своими туфлями заигрывать!»
То есть, черт его знает, что он такое в своей пьяной беспамятности понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в комнате и в ванной везде его преследую.
– А может быть, и в самом деле? – протянула Аичка.
– Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна моя нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так растерзать себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:
«Я, – говорит, – никого не осуждаю, но для чего же это… непременно в моем доме… и после посещения…»
Я и не вытерпела и с своей стороны фехтовальное жало ей в грудь вонзила.
«Полно, – говорю, – пожалуйста, что такое ваш дом, да еще после посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали», – и рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а спешить к людям бедственным.
А Николаю Ивановичу это и за любо стало.
«Так, – говорит, – и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к неурожайным полям ехать и большой урожай вымолить, для умножения хлебов. С нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно».
Я отвечаю:
«Что же вы всё мне говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное в вашем доме… а поищите стыдного при себе ближе…»
А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком попало, и вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня…
– Ах, боже мой! – пожалела Аичка.
– Да, да, да, – продолжала Марья Мартыновна. – Золовки у него меня даже отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия вошла и сказала: «Дядя, прочь!» Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит из спальни пятьсот рублей и говорит мне:
«Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам награждения, и как вам угодно – хоть эти деньги за свою обиду примите, хоть на Николая Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на вас не сержусь, и, если хотите проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите».
«Я, – говорю, – жаловаться не пойду, потому что я православная».
А Николай Иваныч зарычал:
«Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь».
«Можете, – говорю, – располагать как хотите, а я не желаю, чтобы на суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии девичьими секретами».
Но тут он опять как сорвется… а Клавдия его схватила и вывела, и сама вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:
«Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи. Хорошего ждать теперь нечего».
«Я, – говорю, – и не жду».
– А деньги взяли? – спросила Аичка.
– Неужли же им их оставила?
– То-то! А то Клавдинька их своим «бедственным» сволокла бы!
– Разумеется!
Помолчали.
– Так-то вы и называете, что простились «по-хорошему»? – спросила Аичка.
– Да, уложила свои вещи, всё забрала, а им сказала, ошибкою, вместо «покойной ночи» – «упокой вас господи», да и уехала.
– И не жалеете, что так вышло?
– И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили. Каков от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия за – другою следует, и жительство их спускается до самого обыкновенного положения. И все через Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает – так всех она в свои прелюзии и привлекает.
– Неужли все стали лепить принадлежности? – спросила Аичка.
– Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров заказывают, а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.
– Что же такое, например, с ними сделалось?
– А, например, вот что сделалось: начать с того, что Николай Иваныч, возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.
– Ну!
– А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета возвращается. Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто не ждал, и отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя хуже и даже совсем не желал было его видеть.