Полутени
Шрифт:
– Энжи, детка, запиши сорок четыре души плюс
Подходит к концу весьма продуктивный день. Опустошенные, бессознательные тела вывезли по разным психиатрическим больницам. Полностью недееспособны. Шизофрения. Нервное истощение. Амнезия. Слюна в уголке рта, закатанные глаза. И сорок четыре отчета о проделанной работе за сегодняшнее число. Работодатель будет доволен, возможно повысит. Как хорошо, что они почти все или чихают, или чешутся, или переминаются! Очень мало, кто остаётся неподвижным и получает ту, жизнь, о которой мечтал. Сознание очищается от комплексов, сомнений и страхов,
Энжи вбивает в базу информацию о душах, раздел «Новая жизнь». Сознание очищено от сознания, без химии, старинной, проверенной веками практикой. «Полвека, -думает он, – Полтысячелетия вернее. Ещё половинка миллениума и повышение до командующего легионом обеспечено». А пока он рядовой собиратель душ, с весьма интересной методой.
– Это тело мне жмёт! – жалуется Энжи.
– Завтра придут новые, выберешь что поудобнее.
– А ты?
– У меня вполне презентабельный вид. Благородный муж в годах. Седина и мудрый взгляд имеется. Таким доверяют. Я в бизнесе подольше, кое-что понимаю.
– Сколько дураков ведётся на приманку, не перестаю удивляться.
– Люди всегда недовольны жизнью, какая бы она не была. То им мало, то много. Они не видят сути, жаждут изменений. Истина неизменна – суть жизни в жизни. Я понял это, когда отверг собственную жизнь и стал тем, кем стал.
– Ты тоже недоволен?
– О, нет! Я доволен, доволен каждым днём на бренной земле. Сдай отчеты до полуночи или наши дни на этой самой земле урежут.
В вагоне метро молодая девушка листает яркую трехстраничную брошюрку, взяла в торговом центре. Что-то в этом клочке бумаги её привлекло. Новая жизнь. Изменение сознания и качества жизни. Девушку бросил парень, она заедает любовь мороженым, стараясь не думать, как мороженое заест её бока. В любви не везёт, вот совсем. Жизнь сплошная тоска… Сначала бесплатная консультация, горячий кофе и шарик мороженого. Словно знали, что она любит фисташковое. И целитель приятный, и глаза у него голубые-голубые, совсем у её великой разбитой любви…
Преемник
Он сказал: «Поидем к горе». И вручил мне свиток.
Трубка его давно погасла, но он продолжал жевать мундштук, периодически гоняя в узких губах.
– Не открываи.
Выходило что-то вроде «не овываи». Я отпустил завиток бумаги.
– Почему?
– Не открываи, говорю, – «не овываи, ю».
Открыть следовало у подножия горы.
Он появился внезапно. С неба посыпал снег, мокрыи, липкии, забивающиися под воротник и стекающии ледяными струями по спине. Снег напоминал навязчивых мух, вился, хрустел, не отмахнуться, не спрятаться. Я не любил зиму, с вьюгои с горы к поселению спускалось чудовище, поживиться. Прошлои зимои унесло мою сестру.
– Вынырнуло из темноты, – рассказал я, – мы кидались снежками, как дети. Тьюи такая меткая, она всегда попадает в голову или в глаз. Я оттирал очереднои снежок, когда она закричала. Тоненько. Нежно даже. Я помню кровь на снегу и помню, как бежал.
И вот.
Я показал кривые шрамы на запястье.
И тогда он сказал, что мы поидем к горе, вдвоем.
В поселении его не замечали. Он пил пиво, пыхтел вонючим дымом, не снимал ни перед кем островерхои шляпы. Говорил мало, обрывисто и только тогда люди будто бы просыпались, рассеянно хмурились, разглядывали про, озирались по сторонам, призывая в свидетели хоть кого-нибудь. Стоило ему замолкнуть, как он тут же исчезал для них. Но не для меня.
– Как тебя зовут? – спросил в первую встречу. Он достал маленькую книжицу, погладил истертую бурую кожу, пролистал.
– Пусть будет Марции.
Я старался не называть его по имени, мы никак к друг другу не обращались, хоть и провожали каждыи вечер робкое зимнее солнце в сумерки, в ночь.
Я поправлял соскальзывающие ноги, отфыркивался от снежных мух, косился на рукоять меча, упирающуюся под рёбра.
– Держи крепко.
Он говорил и о мече, и о себе. Я ненавидел зиму всё больше.
– Боги обратились в чудовищ, когда люди перестали в них верить, – сказал я.
– Интересно говоришь, мне нравится. В чудовищ поверить легче. А страх кормит лучше благоговения.
– Что такое благоговение?
– Его ты испытаешь, когда дойдём.
Гора напомнила мне кашу из детства. Мама наполняла глубокую тарелку, каша высилась могучей, непоколебимой твердыней. Я покорялся ей, она мне никогда.
– Слишком, – прошептал я.
У подножия лежало озеро, лёд затянул водяную гладь узорным панцирем, гора смотрела в сверкающий доспех и в отражении выглядела больше, страшнее.
– Снег прекратился.
Чёрный небосвод впитал весь снег, вьюга бушевала на нем мерцающим танцем звёзд.
– Ждём.
Он загасил трубку, завернул в тряпицу, спрятал у груди. Снял шляпу, завернул острую верхушку, оставил сиротливо лежать у кромки ледяного озера, перевязал седые волосы тесемкой.
Чудовище выпрыгнуло из под земли. Набросилось на него, подмяло, бросило на лёд, ринулось следом. Он встал, отряхнулся, вытянул руку. Я отчаянно вынимал меч из ножен, руки падали безвольными плетьми, колени подкашивались.
Чудовище это или бог – в тот момент смыслы испарились, слова разбились об ужас, сковавший меня. Оно походило на волка и медведя, сквозь мех поблескивала голубая чешуя, длинный хвост украшали шипы, голову ветвистые оленьи рога. Оно дышало холодом и совсем не пахло. Живое должно источать запахи, приятные или мерзкие, какие-нибудь. Чудовище пахло разве что тьмой, отчаянием.
Огромная пасть распахнулась, с клыков капала льдистая слюна, чудище упало сверху, лязгнули челюсти. Я повалился на снег, выпустив из рук бесполезный меч.
Чудовище урчало, медленно поворачиваясь ко мне. Звёзды погасли. Лёд переливался, всполохи поднимались из глубины, разливались по поверхности, гасли и вспыхивали. Чудище сделало шаг, завыло. Брюхо его надулось, затрещало, оглушительный вой обрушился на гору. Я приподнял голову, чтобы встретить смерть лицом к лицу. Чёрная кровь брызнула на меня, я попробовал чудовище на вкус. И осознал благоговение.