Полвека любви
Шрифт:
Я говорю «привычно», потому что родился тут, на Красноармейской (бывшей Красноводской), в двух кварталах от фабрики и от этого раствора, в котором можно было нанять музыкантов для свадьбы или похорон. Это были мои родные места. Тут прошли мое детство и отрочество, а теперь, в соответствии с законами природы, начиналась юность — ну да, мне шел семнадцатый год, и я торопился на вечер открытых дверей, не подозревая, каким значительным он станет в моей жизни.
Когда-то, до появления первых нефтепроводов, добытую на Апшероне нефть возили в бочках, их требовалась тьма, и не случайно в прошлом веке получила свое название улица, где жили и стучали молотками, сколачивая бочки, местные бондари. В середине 30-х годов Бондарную
Итак, по этой самой Бондарной я вышел на улицу Ленина к громадному зданию АзИИ. У главного подъезда толпились школяры, среди них были и ребята из наших двух десятых классов 1-й школы: Адик Кулиев, Эля Копелиович, Вика Черномордикова, Адик Бабаев, Ира Тертышникова, Толя Любарский из нашего 10 «а», Лека Шульга, Эля Гаджинская, Лида Листенгартен и другие ребята из параллельного 10 «б».
— Марку не видели? — спросил я.
Марка Янилевский, мой друг с первого класса, вечно опаздывал. Он жил дальше всех, в нагорной части города, на улице Мустафа Субхи. Днем он забежал ко мне, мы сыграли пару партий в шахматы, потом Марка взял книжку Ал. Алтаева «Под знаменем башмака» и умчался, толстый и веселый губошлеп. Начинались зимние каникулы — прекрасное время шахмат, пинг-понга, чтения книг и вечерних шатаний по городу. Уговорились с Маркой встретиться вечером в АзИИ. Но он, как всегда, опаздывал.
Адик Бабаев сказал, строго блестя очками:
— Пошли. Места надо занять.
Он был у нас секретарем школьного комсомольского комитета и всегда знал, когда и что надо делать.
В большой аудитории на скамьях, амфитеатром поднимавшихся к потолку, расселось крикливое подвижное племя бакинских школьников. Я оказался рядом с Лидой Листенгартен из 10 «б». Перед нами, на ряд ниже, сидела неразлучная парочка — Адиль Кулиев и Эля Копелиович, голубоглазая красотка, от них, казалось, шли токи высокого напряжения. Институтский преподаватель сделал нудный доклад: какие факультеты в АзИИ, каких специалистов готовят, ну и все такое. Я слушал невнимательно — мы с Лидой разговорились и выяснили, что вряд ли будем поступать в АзИИ.
— Раньше у меня не было никаких сомнений — хотела стать геологом, как папа. А теперь… — Лида подняла глаза, как бы ища на потолке ответ на безмолвный вопрос. Глаза у нее были карие. А голос чистый, звенящий. — Тетя советует идти в медицинский, но что-то не хочется.
Я знал, что отец Лиды, известный в городе геолог-нефтяник, арестован, и мать тоже. Жила она у тети с дядей.
— Наверное, пойду на филологический, — сказала Лида. — А ты куда собираешься?
— На архитектурный. В Ленинграде, в Академии художеств, есть архитектурный факультет. Вот я туда хочу поступить.
— Ленингра-ад! Как хорошо… такой замечательный город…
— Ты там бывала?
— Нет. Только мечтала. Вон ваш Марка пришел, — кивнула она в сторону двери.
Я замахал рукой Марке, вошедшему в зал, но он не увидел и сел, отдуваясь, с краю. Наверно, мчался во всю прыть.
Тут погас свет, и начался фильм «Семья Оппенгейм».
Мы читали много и беспорядочно. Может, самым ранним сюжетом, образом, поразившим мое воображение, была прогулка капитана Немо и Аронакса по океанскому дну. Матрос Негоро сунул топор под компас, меняя курс корабля, завлекая благородных путешественников в страшную Анголу, — схватить бы мерзавца за руку. Казан, сын Казана, басовитым лаем оглашал леса Канады, по которым бродили бородатые трапперы. Ну, а длинное, бьющее без промаха ружье Натаниэля Бумпо, Зверобоя… А гиперболоид инженера Гарина… А ужасные шнурки тугов-душителей из романа Луи Жаколио «В трущобах Индии»… А жуткие события, разыгравшиеся на утесе Загубленной Девушки (помню, как мы однажды на пляже в приморском селении Бузовны, куда приехали школьной гурьбой, затеяли читать вслух майн-ридовского «Белого
Мыслимо ли все перечислить?
Мы подрастали, и менялось чтение — приключенщину и фантастику вытесняла классика. Преподаватель литературы Николай Степанович Плещунов учил рассматривать образы героев как бы в трех измерениях: ум, чувство, воля. В судьбе Анны Карениной главенствовало чувство, в поступках Пьера Безухова — чувство и ум, а вот Рахметов был интересен прежде всего с точки зрения воли. Так же, конечно, и Семен Давыдов, и Кожух. С последними персонажами была полная ясность: революционеры, новые люди — они и должны были олицетворять железную волю. (Рассказ Лескова «Железная воля» я прочел значительно позже, когда однозначность нашего мировоззрения сильно пошатнулась.) А вот что было делать с фадеевским Мечиком? Ну да, презирать за интеллигентскую хлипкость, чего ж еще. А эренбурговский Володя Сафонов, повесившийся из-за неспособности преодолеть отрыв от коллектива строителей Кузнецка, — с ним что делать? Ведь жалко…
Непростые вопросы ставила эпоха. Но в школьные-то годы мы еще не искали ответов. Эпоха казалась истинной, справедливой.
В старших классах увлекались Хемингуэем, Фейхтвангером.
Странное очарование исходило от «Прощай, оружие», «Фиесты», «Иметь и не иметь», от «Снегов Килиманджаро». Почти всегда хемингуэевский герой был не очень счастлив, но свободен в выборе и весьма симпатичен. Нам нравился стиль: как бы обнаженная простота слов, но сколько переживаний и даже трагедий в подтексте!
Фейхтвангер был всегда серьезен, обстоятелен, и в каждом романе — историческом ли, современном — был у него на заднем плане умный ироничный персонаж, глубже других понимавший происходящее. Конечно, для нас всего важнее была у Фейхтвангера антифашистская тема — в романах «Успех», «Семья Оппенгейм» (Опперман в позднейшем варианте), «Изгнание» мы видели поразительное победоносное шествие фашизма в одной из самых цивилизованных стран — в стране Гете, Шиллера, Карла Маркса…
И вот «Семья Оппенгейм» ожила на экране. Мы перенеслись из нашей счастливой страны с передовым строем в несчастную Германию, попавшую во власть нацистов, фашистов — вот этих наглых, откормленных, со свастикой на рукавах. О, как мы ненавидели этих молодчиков и их бесноватого, как писали в газетах, фюрера!
Шли кадры с самоубийством юноши Бертольда. Я посмотрел на Лиду. В свете, отраженном экраном, ее глаз влажно блестел. Такой сочувствовавший, очень человеческий глаз. Что-то произошло в этот момент — что-то дрогнуло в душе. Что-то залетело…
Кончился сеанс, школьники повалили к выходу. У дверей толстяк Марка Янилевский поджидал меня. Обмениваясь впечатлениями, вышли на улицу.
— Мировая картина! — заявил Марка. Он шел, похрустывая суставами. Странные у него были суставы, вдруг начинали хрустеть на ходу. — Самая лучшая!
— Даже лучше «Цирка»? — подначил я Марку.
«Цирк» мы смотрели раз десять, были поголовно влюблены в Любовь Орлову и дружно сходились на том, что это самый замечательный, после «Чапаева», фильм. И Марка так считал.
— «Цирк», — ответил он вполне серьезно, — в общем, бытовая комедия, хотя там есть соцзерно. Но сейчас главное — антифашистская тема.
Он был у нас, можно сказать, главный теоретик. Сочинения всегда писал очень длинные, толковые, с упором на социальное значение. На это самое «соцзерно». (Где-то мы вычитали это словцо и ввели в употребление — сперва для забавы, а потом привыкли.)