Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

— Начертите окружность! Впишите острый угол! Точку в центре обозначьте буквой А, угол — альфа. Теперь пишите уравнение… Теперь напишите слово «иначе» и подчеркните волнообразной чертой!..

Он обращался к нам на «вы», но здорово покрикивал на лентяев и особенно на тупиц.

— Что вы сидите такой стройный? — орал он на Женьку Седова, который из-за первой парты таращил испуганные глазки на непонятное уравнение. — Посмотрите на Шегеряна, у него голова книзу клонится от груза знаний, а вы, — распалялся Петр Моисеевич все больше, — а вы тут торчите как телеграфный столб!

Вовка Шегерян был у нас математической головой. Но и я управлялся. Во всяком случае, Петр Моисеевич довольно часто, когда излагал новый материал, вызывал меня к доске. Может,

потому, что я умел без циркуля, с ходу начертить ровную окружность.

Так было и на консультации, которую он устроил перед экзаменом. Набились в классную комнату оба выпускных класса. Петр Моисеевич вошел, озабоченный, с толстым портфелем (как всегда) под мышкой, сел за стол и сразу вызвал меня к доске. Часа полтора я стучал по доске мелом, решая типовые задачи по алгебре, по геометрии с тригонометрией, и Петр Моисеевич кричал, размахивая очками:

— А теперь другое решение! Напишите «иначе»! Подчеркните волнообразной чертой!

Наконец он отпустил меня. И тут я совершил, наверное, один из самых решительных поступков в жизни. Вместо того чтобы отправиться на свое место в заднем ряду, я шагнул к первой парте, за которой сидели Лида и Деляра Багирбекова. Лида быстро подвинулась, я сел рядом.

Петр Моисеевич давал последние наставления. Кажется, он волновался не меньше нашего. Против обыкновения, встал, прошелся вдоль густо исписанной доски, в пылу объяснений схватил с полочки под доской тряпку, поднес к потному лбу, но, спохватившись, отшвырнул. В классе раздались смешки. Лида тихо сказала:

— Все-таки я не совсем понимаю эти аркусы.

— Да их никто не понимает, — сказал я.

— То есть как? — удивилась она.

— Да нет, я пошутил.

В нашей компании был принят такой тон — отшучиваться по любому поводу.

— Если хочешь, — предложил я, — позанимаемся вместе. Порешаем задачи с аркусами.

Когда мы вышли из школы на щедро залитую солнцем улицу, Лида сказала:

— Знаешь что? Я завтра буду заниматься у бабушки, там никто не мешает. Хочешь, приходи. И принеси «Войну с саламандрами».

— Приду, — сказал я.

Бабушка — мать арестованного Лидиного отца — жила на Сураханской угол Горького (бывшей Армянской). В назначенный час я подошел к этому углу и увидел Лиду в раскрытом окне бельэтажа. Она улыбнулась, объяснила, как пройти. В бабушкиной комнате была старинная темная мебель, тяжелые стулья. Мы сели за письменный стол с фигурными, как у рояля, ножками и раскрыли свои тетради.

Аркусы ни мне, ни Лиде никогда не понадобились. Но в тот июньский день 1939 года они сослужили хорошую службу; стали как бы следующей (после вечера в АзИИ) ступенькой, на которую восходили наши отношения. Странно! Мы были давно знакомы, года четыре, наверно, — но лишь в последнем школьном полугодии, накануне выпуска, вдруг увидели друг друга. Будто из таинственных глубин подкорки всплыло — неосознанное еще — опасение, что скоро жизнь разведет наши дороги врозь непоправимо, навсегда.

Мы сидели за старинным столом, решали задачи, но мне стократ интереснее было смотреть, как движутся — листают таблицу логарифмов, берут авторучку — Лидины руки, маленькие, очень красивые и словно бы беззащитные. Впервые залюбовался девичьими руками.

Вот такая картина у меня в памяти. Она называется — аркусы. Нам по семнадцать лет.

Слава те Господи, сдали самый грозный экзамен — математику, и письменную и устную. Петр Моисеевич старался не зря: много «отлично», в том числе у Лиды и у меня.

Теперь — история.

С этим предметом всю дорогу было не просто. Учебники то выходили, то исчезали, изымались. (Да и не только учебники. Помню, в пятом классе вдруг велели сдать тетрадки: пронесся слух, что в рисунке на синей обложке — среди заводских труб и домен — просматривается профиль Троцкого. Мы разглядывали рисунок, никакого профиля не увидели, но ведь смотреть можно по-разному, есть люди, которые видят «наскрозь».)

Мы —

Марка Янилевский, я и еще несколько ребят и девочек — учились тогда в 16-й школе, которая на улице Толстого, бывшей Гимназической. В седьмом классе долго, всю первую четверть, не было уроков истории: видимо, никак не могли подыскать учителя. Пустой урок — это же такая радость. Можно съесть завтрак, принесенный из дому, или, если не принес, потребовать «сорок», то есть сорок процентов, у принесшего. Можно почитать книжку, правда рискуя, что кто-нибудь шустрый подкрадется сзади и даст тебе ха-арошее «шелля» — огреет ладонью по склоненной шее. Можно заняться стенгазетой. (С младших классов и до десятого вечно я возился со стенгазетами — рисовал, писал заметки о школьной жизни и, что особенно было по душе, фельетоны.) Но вот однажды на пустом уроке истории, в разгар всяческой бузы, отворилась дверь, и в класс вошел сутулый, очень худой человек с изможденным лицом и печальными глазами. Вид у него был такой странный, что ор в классе мгновенно оборвался. Несколько секунд вошедший, стоя у стола, обводил класс немигающим взглядом, а мы, присмирев, смотрели на него. Затем странный человек разжал бледную щель рта и тихо сказал, словно сообщал грустную весть:

— В тысяча шестьдесят шестом году Вильгельм Завоеватель высадился в Англии…

(С того дня я твердо запомнил дату этого исторического события.)

Звали нового учителя, кажется, Матвей Александрович. Он вел у нас историю недолго и исчез так же внезапно, как и возник, оставив по себе память как о тихом и добром привидении.

Потом появилась Нина Алексеевна, коротко стриженная, гладко причесанная молодая учительница с общительным характером недавней комсомольской активистки. Нине Алексеевне мы сдавали экзамен по истории и обществоведению за 7-й класс. С ней связана и одна неприятная история, не имеющая к ее предмету отношения — во всяком случае, прямого.

«Виноваты» в этой истории были Ильф и Петров. Увлеченно читали их знаменитые романы, чуть ли не наизусть шпарили целые страницы. Помните афишу Остапа Бендера: «Приехал жрец… сын Крепыша — любимец Рабиндраната Тагора»? С этого и началась наша игра не игра — скорее баловство. Остап был любимцем, а мы вообразили себя как бы учениками Тагора. Этого знаменитого в свое время индийского писателя мы не читали, но было в ходу глуповатое четверостишие:

Под сенью цилиндра Спускался с гор Известный всем Рабиндра — Нат Тагор.

Затеяли рукописный юмористический журнал «Цевница афедрона», на обложке я нарисовал седобородого старца в белой хламиде и черном цилиндре, спускающегося с горной вершины, а открывало журнал стихотворение, написанное Леней Зальцманом. Были в нем такие строки:

Там живет, питается И с вершин спускается, Попирая все тропинки гор, Царь некоронованный, Жизнию взволнованный, Нами обожаемый Тагор.

Леня был вундеркиндом. С пятилетнего возраста сочинял стихи, а в 1934-м, когда Лене шел десятый год, бакинское издательство «Азернешр» выпустило книжку его стихов. Человечество давно уже подметило, что из вундеркиндов редко получается что-то путное. Леня — счастливое исключение из правила: он — не кто иной, как известный драматург Леонид Зорин. Но это — в будущем. А пока он азартно рифмует, ходит на уроки немецкого языка к Анне Иоанновне, а по субботам исправно является на «штаб-квартиру», то есть ко мне на Красноармейскую. Тут собиралась веселая компания — играли на высадку в пинг-понг, или затевали шахматный блиц-турнир, или уходили шляться по городу. Леня написал об этих вечерах поэму «Евгений Войскунский». Будучи на два года моложе, он по уровню книгочейства не уступал нам и посему был вхож в компанию.