Полвека любви
Шрифт:
А Лида все еще не решила, куда подать заявление. Тетя с дядей, у которых она жила, настаивали на поступлении в мединститут. Лиде не хотелось. Она склонялась к филологическому факультету Азгосуниверситета.
— Женя уговаривает подать в Ленинградский университет, — говорит она моей маме. — Но это не меня надо уговаривать, а тетю Фиру. Она заявляет, что в Ленинград меня не отпустит.
— Мне тоже не хочется, чтобы Женя уехал так далеко, — говорит мама. — Архитектурный факультет есть и в Баку. Но он рвется в Ленинград.
— Не я один, — говорю. — Марка тоже хочет в Питер. И Нора Зиман.
— И мой двоюродный брат Миша, — говорит Лида. — Он подал на физический факультет Ленинградского университета. И Алька Цион из нашего класса…
— Трепещи, Ленинград, — говорю, — бакинцы едут тебя завоевывать. Чай еще будешь пить? — спрашиваю Лиду. — Напилась? Давай-ка я тебя нарисую.
Этот карандашный рисунок Лида отправит в посылке к своей матери, в Сегежу — лагерь в зоне Беломорско-Балтийского канала — с припиской: «Дорогая мамочка! Мой соученик Женя Войскунский меня нарисовал. В тот день я была злая, и света у нас не было. В общем, я похожа, и ты можешь составить себе впечатление обо мне…»
«Я была злая…» Надо знать Лиду, чтобы понять, почему она написала это. На моем портрете она получилась грустная (видимо, под впечатлением разговоров о вузах), и, чтобы ее мама не подумала, что она всегда выглядит такой печальной, и не расстроилась, Лида и попыталась объяснить мимолетность («в тот день») своей печали и даже причину указала: «света не было». За полвека нашей любви я никогда, ни разу не видел Лиду злой.
Рисунок, сделанный в далеком июле 1939 года, уцелел. Лидина мама сохранила его, привезла из лагерей в сорок шестом. Теперь этот пожелтевший рисунок — над моим письменным столом, за стеклом одной из книжных полок.
— Нефть, нефть! — привычно призывали бакинские газеты. Повысить добычу, увеличить скорость проходки новых скважин! Ежедневно публиковались сводки Азнефти: сколько добыто, сколько пробурено, какой процент плана выполнен. А рядом чернели тесные заголовки о вредителях, врагах народа, поднявших руку… готовивших террористические акты… Как бы в подтверждение этим мрачным сообщениям, по вечерам в западной части горизонта грозно розовели отсветы огромного пожара. Ходили слухи, что там, в Лок-Батане, нефтяной фонтан загорелся не случайно и будто пожарным кто-то мешает его быстро укротить.
Да что же это за люди — вредители? Откуда взялись, да еще в таком количестве, что только поспевай вылавливать? Ответ был, в общем, один: капиталистическое окружение. Наши успехи им — нож острый, вот они и злобствуют, засылают, вербуют. Мы читали пьесу Хемингуэя «Пятая колонна». Четырьмя колоннами наступали фашисты на Мадрид, а пятая была в самом Мадриде, взрывала его оборону изнутри. Вот и эти, враги народа, — пятая колонна у нас. А нефть, известно, — черная кровь индустрии. Без бензина не пойдут машины, не взлетят самолеты. Поэтому, надо полагать, в Баку — нефтяной столице страны — развелось так много вредителей. Но — не дремлет испытанный руководитель Азербайджана первый секретарь ЦК АКП(б) Мир Джафар Багиров.
На первомайских демонстрациях, проходя в школьной колонне мимо правительственной трибуны, мы его видели: крупное волевое лицо с тяжелым подбородком, очки. Багиров был, что называется, сильным человеком. Он не спускал требовательного взгляда с нефтяной промышленности. Если где-то что-то не ладилось, гнев его бывал страшен. Мы, школьники-старшеклассники, знали, конечно, мало. Но помню, как рассказывали: пришла к Багирову делегация жителей Бузовнов — приморского селения на Апшероне. В Бузовнах осваивались новые нефтеносные площади, вытесняя виноградники. (Издавна тут выращивали на редкость сладкий и нежный столовый сорт винограда аг-шаани, «белый шахский».) Так вот, заявилась на прием к Багирову группа бузовнинских селян, старики, аксакалы. Стали жаловаться: нефть, нефть, кругом нефтяные вышки, а виноградники, от отцов и дедов доставшиеся, гибнут. И будто Багиров хмуро выслушал их ламентации, а потом, перегнувшись через стол, постучал пальцем по лбу сидевшего напротив аксакала и сказал: «Если здесь нефть найдем, тоже вышку поставим».
«Легко на сердце от песни веселой», — орали мы, проходя в праздничной колонне мимо трибуны, откуда строго смотрел человек с волевым подбородком.
Отец Владимира Львовича Листенгартена, дед Лиды, был до революции управляющим нефтепромыслами одного из бакинских промышленников. На его квартире, бывшей вне подозрений, прятался революционер, совершивший побег из бакинской тюрьмы. Родной брат этого беглеца Андрей Вышинский одно время репетиторствовал в Баку и, между прочим, преподавал латынь младшему брату Владимира Львовича — гимназисту Альберту. Репетитор-юрист хорошо знал латынь. Знал, конечно, и римское право. Это не помешало ему впоследствии стать крупным теоретиком и практиком вопиющего кровавого произвола и в этом зловещем качестве войти в историю страны.
Владимир Львович Листенгартен стал горным инженером, геологом. Свою деятельность он начал в одном из старейших нефтепромысловых районов — Сталинском. Отсюда, с желто-серых холмов бакинского нагорья, нефтяные вышки Биби-Эйбата смотрели на раскинувшийся внизу, прильнувший к синей бухте амфитеатр города. За юго-западной окраиной Баку, за Баиловым мысом, стоял лес вышек в Бухте Ильича, засыпанной, отобранной у моря еще в 20-е годы. Дальше выжженная солнцем земля Апшерона простиралась к Лок-Батану — пустынной местности, где издавна попыхивал вулкан, время от времени лениво истекавший потоками горячей грязи.
Районы грязевых вулканов не считались перспективными для поиска нефти. А вот начальник геолого-разведочной конторы Сталинского района Михаил Александрович Никитин отстаивал другое мнение: в Лок-Батане есть нефть. В конце 1931 года тут началась разведка по картам, составленным Никитиным и его молодым заместителем инженером Листенгартеном. Буры вошли в нефтеносный пласт (в продуктивную толщу, как говорят нефтяники). В мае 1933 года из недр Лок-Батана вымахнул гигантский нефтяной фонтан…
Лиде с детства были привычны разговоры геологов. Владимир Львович приезжал домой поздно, спешил к обожаемой дочке, а та, если еще не спала, радостно вдыхала запах нефти, солнца и пустыни, просила: «Расскажи, где был сегодня. Опять в Лок-Батане?» Дядя Миша Никитин часто бывал у них дома, очкастый, со смеющимися глазами. Лида прислушивалась к его разговорам с отцом — вечно о бурении, о пластах, об антиклиналях каких-то. Казалось, для них интереснее была подземная жизнь, чем наземная. Геологические карты, вычерченные отцом, казались Лиде королевствами невиданных на поверхности земли очертаний. И она думала: непременно буду геологом, как папа…
По выходным Владимир Львович давал себе передышку от геологических забот — он играл на виолончели. Бывало, его вольную импровизацию прерывали соседи: что-то там не поделили, разругались и требовали от Владимира Львовича, чтобы он, со свойственной ему справедливостью, рассудил их. Он со вздохом откладывал смычок и шел на кухню мирить соседей.
Талантливый горный инженер Листенгартен стал одним из командиров большой бакинской нефти — главным геологом Сталиннефти, крупнейшего объединения нефтяной промышленности Азербайджана.