Полвека в мире экслибриса
Шрифт:
Все слышали мои слова, что Молочинский художник-оформитель, а не историк, все слышали слова Сапогова, что светильник этот, возможно, эпохи Пушкина, и вовсе не обязательно из дома поэта, но смотрели горящими глазами на находку Никифорова и старались, как бы невзначай, коснуться её хотя бы пальчиком. Этот перекрёстный допрос не мог ничего прояснить. Все настолько были счастливы от общения с Пушкинской вещью, что никакие утверждения не могли помешать этому. Все осознавали, что это не Пушкинская вещь, но не хотели в этом признаться и вместе с Никифоровым готовы были обмануться, ждали обмана и чуда.
Никифоров, конечно, мог бы выступить на том заседании с бесспорным сообщением об экслибрисе с Пушкиным, который сделал ему прекрасный иллюстратор «Евгения
Совсем недавно я попытался обстоятельно разобраться, а что же за светильник тогда приносил он. Готовя книгу «Нобели: взгляд из старого Тамбова», я случайно столкнулся с любопытным фактом. В 1874 году заводчики Кокорев и Губонин, поставлявшие керосин лишь в города, видя, что из-за бедности деревень там он не по карману, и избы продолжают освещаться лучиной и конопляным маслом (тогда его называли постным), попытались внедрить в крестьянский обиход дешёвый глиняный восточный светильник – чирак, в котором горела бы сырая нефть. Нефтепромышленники писали тогда в объявлении: «Мы сочли нужным выставить для удовлетворения любознательности публики в С.-Петербурге и Москве зажжённый сырою нефтью глиняный чирак». Внешне этот светильник очень похож на чайник для заварки, но без крышки.
Этих копеечных светильников фабриканты понаделали множество, рассчитывая на массовое применение, но они не прижились в России. Деревня не видела столичных наглядных опытов, а горожанам не нравилась копоть горящей нефти, и они предпочитали керосиновые лампы. К тому же вскоре увеличение производства керосина привело к значительному снижению его цены, и им стала пользоваться и деревня.
Так что светильник, находившийся в коллекции Никифорова, и без всяких выдумок вещь весьма любопытная.
Вот такой он был талантливый мечтатель и выдумщик, этот экслибрисист и краелюб, как он сам себя называл, сын Бурлюка и мой старший друг Николай Алексеевич Никифоров.
А выдумки у него были восхитительно красивы. Чего только стоит его версия, якобы прямые улицы в Тамбове пошли с Державина. Мол, потребовал новый губернатор Гаврила Романович план города, а там всё криво и косо. Он был военный человек, поэтому всегда при острой шпаге, вынул её, положил на план и начал чертить прямые улицы. Рассказывалось это с азартом, убедительно, словно, всё это происходило на глазах всё знающего Никифорова. Неважно, что поэт прибыл в чине действительного статского советника, лица гражданского, следовательно, с партикулярной шпагой. Неважно, что ещё за пять лет до приезда Державина императрица утвердила план города, где все улицы были прямые (они такими сохранились и по сей день).
А, когда я, схитрив, поинтересовался, а что это все прямые, вроде, улицы, но у Лермонтовской сворачивают. Может, Державин кочергу клал, а не шпагу. Никифоров, не задумываясь ни секунды, ответил, мол, это карта тогда на столе смялась, завернулась.
Посещение квартиры Николая Алексеевича и знакомство с его сокровищами всегда были запоминающимися событиями. Мой брат, Аполлон Степанович, старше меня на десять лет, поэтому его знакомство с Никифоровым имеет больший возраст, но посещать его дома первым начал я. Николай Алексеевич ходил в редакции и типографию, размещавшиеся тогда в одном здании, ежедневно. Каждый раз он обязательно заходил ко мне узнать мои новости, получить помощь в вёрстке, достать бумагу или переснять какую-то фотографию, договориться о чём-то. Я же бывал у него дома по пять раз в году, всегда с каким-нибудь делом, но с обязательной увлекательной экскурсией по закромам. Когда и брат увлёкся экслибрисом, то мы с ним, во время его приездов, старались побывать у Николая Алексеевича вдвоём. Каждый раз это было очень интересно, ибо он что-то придумывал.
Например, когда в последние годы Николая Алексеевича мы пришли к нему, он поинтересовался, чем бы нас порадовать, и показал зеркало стоматолога. Поинтересовался, знаем ли мы, как определили труп Гитлера. А вот, показывает книгу с автографом автора,
Николай Алексеевич как бы с сожалением замечает, что в таком случае можно почитать, например, лежащие тут же письма Давида Давидовича Бурлюка, который писал ему и даже делал любопытный экслибрис. Но говорил нам это уже серьёзно и без лукавых искорок в глазах. Никифоров протягивал нам эти письма и листочки с экслибрисами, хорошо нам известными.
Он, действительно, имел письма и Рокуэлла Кента, который также делал ему экслибрис, и Пабло Пикассо, который подарил ему рисунок голубя (Никифоров переснял его, пририсовал подпись, и получился экслибрис якобы специально сделанный художником для его библиотеки), и картины Бурлюка, и множество других по настоящему уникальных вещей. Но просто показывать ценные предметы, например, письма Аркадия Райкина, ему было не интересно. А, выдумывая легенды, Николай Алексеевич словно бы участвовал в создании сокровищ, обогащающих мир.
Переписка с художниками у него была уникальная. Ведь он переписывался и с Жаном Эффелем, и с такими великими нашими художниками как Жуков и Глазунов, которые, к тому же, делали ему книжные знаки. Казалось бы, дороже таких украшений коллекции ни одно собрание не может иметь ничего.
Но Никифорову было даже этого мало. И он приносил и показывал мне, например, конверт, пришедший из Франции, с адресом «СССР, Тамбов, Никифорову», с гордостью говоря, что самый короткий адрес был до этого у Сталина, но тот был из четырёх слов, поскольку упоминался и Кремль. Меня заинтересовал почтовый штемпель. Письмо было отправлено в то время, когда Никифоров был в туристической поездке во Франции, вскоре после приезда он и показывал этот конверт. Находчивый человек, попросил кого-то написать адрес на конверте, вложив безопасную для таможни поздравительную открытку. Почта, увидев, что письмо в СССР, отправила его. В нашей стране переправили в Тамбов, не возвращать же. А в Тамбове на почте в отделе доставки спросили, у кого на участке Никифоров, и дали письмо почтальону. Всё просто. Вот и дошло письмо. Но, кроме Николая Алексеевича никто не мог додуматься до такой простой и интересной шутки.
О Никифорове можно говорить бесконечно. Какие интересные частные конверты он выпускал, коллекционировал проекты почтовых марок, а клише местных спецгашений он хранил почти все. Собирал всё о Глазкове и Румянцевой. У него же хранился и мастичный штемпель библиотеки Николая Вирты. Разогрев сургуч, ставил на нём оттиск личной печати Ланских, сделанной из горного хрусталя, и щедро дарил посетителям своего музея.
Много выдумки находил Никифоров для оформления каталогов выставок, в том числе и экслибрисных. Но, по воле злого рока, все издаваемые им каталоги выставок книжного знака преследовали неприятности.
Устроил он выставку экслибрисов в Тамбовской картинной галере. И хоть называлась она «Тамбовский книжный знак», по существу, это была выставка книжных знаков Никифорова, или сделанных им, или ему. Предисловие к каталогу Никифоров попросил написать ленинградского коллекционера Вилинбахова, более опытного в экслибрисном деле человека. Экспозиция составлялась незадолго до того, как Калашников награвировал тот знаменитый знак библиотеки Хрущёва, но уже были изготовлены для него экслибрисы Никифоровым и Дергаченко. Поэтому эти графические миниатюры занимали особое место, и, конечно, были отмечены в предисловии.
Конец ознакомительного фрагмента.