Поляна №1 (7), февраль 2014
Шрифт:
Теперь – только белесые пятна от фар на асфальте впереди и дворники-ходики: туда-сюда, туда-сюда… Слушать песни. Курить. И думать о чем-нибудь хорошем. Только о хорошем и главном. О маме.
5. О главном
Надо, надо думать только о хорошем. И – главном.
Моя мама, Надежда Петровна, всю жизнь проработала медсестрой в районной больнице.
Семилетка. Училище. Больница. Вот и вся мамина жизнь. Еще в этой жизни было два несуразных мужика-неудачника и я.
Мама родилась в деревне, где и прожила всю жизнь. В той самой, куда я ехала этой ночью. Деревня имела странное, высокое и безнадежное разом название – Кресты. Скорее всего, ее назвали так из-за
Вот и не получается думать о хорошем. Хотя о главном – как раз получается. «Главное» и «хорошее» – это разные слова в русском языке.
На погосте треть захороненных – солдаты Великой Отечественной, треть – старухи, треть – молодые еще мужики и даже парни.
Солдатских могил здесь нет. Есть плита. Там – солдатики. На плите – список сотен в пять имен. Даты все почти одинаковые: «1919–1941»,«1920 1941», «1921–1941». Редко: «1920–1942»… Почти всех местных бросили сразу, в июне-июле 41-ого, в Белоруссию…. А потом, чудом уцелевших, – под Москву. Здесь не уцелел уже почти никто. В самих Крестах из пятидесяти ушедших на фронт вернулись двое. Один из них – мой дед. Он вернулся без ступни, прямо из госпиталя, сбежав оттуда 31 августа 1945-го. Он торопился вернуться, словно предчувствовал свою судьбу. Бабушке завидовали. Ровно 31 мая 1946-го родилась моя мама.
Мама родилась, но ее отец (мой дед) – умер. Не дождавшись рождения дочки. Он даже не знал, что она родится. Ему плохо сделали ампутацию. Началось нагноение, потом – запущенная гангрена и заражение крови. Дед зачал дочь в ночь с августа на сентябрь. Бабуля знала это точно, потому что только одну ночку они друг друга и любили: на следующий день дед занемог.
Он успел.
В ночь с сентября на октябрь, он, намучившись, отошел. На погосте есть могила с очень редкой здесь датой: «Петр Петрович Русаков (1920–1945)».
Потом бабушка рассказала маме всю эту историю. Тогда маме было десять лет. В десять лет она твердо решила стать медсестрой. Надела единственную белую блузку, пионерский галстук, пошла на могилу отца, отдала пионерский салют и сказала: «Папа, я клянусь стать медсестрой. Честное пионерское!» И стала.
Бабушка дожила до 98-го. Так больше замуж и не вышла. Хранила верность своему Петечке.
Вообще историю моей страны надо изучать не по учебникам, а по погостам. Посмотри даты, и все станет ясно. До слез ясно.
Сначала была первая война. Этих могил почти не сохранилось. Потом – гражданская – то же самое. А потом был конец 20-х. Могил сотен раскулаченных нет. Они почти все братские и неизвестно где. Потом была вторая война.
В 70-е стали косяком уходить матери погибших на фронте солдат. «Анфиса Сергеевна Приживалова (1895–1971)». «Валентина Евлампиевна Нычкина (1897–1974)»…
В 90-е стали уходить их дочери и вдовы погибших: «Степанида Федоровна Нычкина (1910–1998)». «Мария Пахомовна Приживалова (1921–1997)»… А вот и наша: «Евдокия Ивановна Русакова (1921–1998)».
Когда я приезжаю в Кресты и хожу на могилу бабушки, я каждый раз вздрагиваю. Потому что мне мерещится, что это моя могила. Только даты не те. Перепутал кто-то там, наверху.
На погосте есть несколько десятков могил совсем молодых парней. Есть и несколько девчонок. Родившихся в 60-х и погибших в 80-х. Это даже не афганцы, нет. Вернее, афганцы тоже есть. Но большая часть – это те, кто разбился на мотоциклах. В 80-е пошла мода на мотоциклы. Их покупали вскладчину, собирали сами из запчастей. А потом гоняли, как сумасшедшие, и по пьяни бились насмерть. Десятками. Так разбился мой старший брат («Петр
В 90-х пошел настоящий мор среди тридцати-сорокалетних мужиков. Помирали мужики и раньше. Но в 90-х стали массово травиться забадяженной водкой. Суррогатом, говоря иначе. Кресты помнят 97-й. Хоронили очередную старушку, поминали. А потом похоронили сразу восьмерых мужиков. А еще десятерых моя мама отвоевала у смерти в больнице. Двое из них через полгода все равно напились суррогата, отравились и умерли. Вот такое русское упрямство. Переть на кладбище, независимо от обстоятельств.
Моя мама проработала в больнице 45 лет. И упорно продолжает работать. Отговорить ее невозможно. Три раза в неделю ходит дежурить на целые сутки. Оклад – две тысячи пятьсот рублей в месяц. Да еще пенсия полторы. Да еще два раза в год – на Новый Год и на «Победу» – премия по тысяче. Называлась сначала «Володькин магарыч». Потом стала «Мишкиным гостинцем». В смысле – президентская надбавка. Вот так вот. Как бы на такой малине не избаловаться. С непривычки-то.
Первый муж моей мамы, Сергей, был шофером. То есть он мужем ее не был. Он приехал в Кресты в 1968-м откуда-то то ли с Тулы, то ли с Рязани. Просто занесло мужика. Задуло каким-то ветром. Погулял-погулял мужик и уехал. Так родился мой покойный брат Петр. «Родился покойный…» Господи, прости… А об отце Петра больше никто никогда не слышал.
Второй мамин муж, мой отец, теперь уже действительно – муж, был трактористом из соседней деревни. Он по пьяни попал под трактор.
То есть дело было так. Шел 1974-й год. Он напился и сел в трактор. Завел и поехал. Потом заснул и вывалился из трактора. Вывалился – и лежит, спит себе. Трактор долго ездил задумчивыми кругами и овалами вокруг моего отца, Ивана. Ездил-ездил, а потом и наехал на него. Но переехал-то всего только левую руку, кисть. Пьяным, как известно, везет. Кисть помяло, но обошлось даже без ампутации. Зашили – и зажила кисть, как у собаки лапа. Так, скособочилась слегка. Вот моя мать этого Ваню в больнице и отхаживала, пока у него рука заживала. Были они одногодками. Оба – с 46-го года. Познакомились – сблизились (прямо в больнице). Поженились. И родилась я. Тоже 31 мая (вот такое совпадение) 1975-го.
А потом, в 1992-м папа Ваня упился суррогатной водкой и умер («Иван Иванович Лаптев (1946–1992)»). Фамилию я взяла мамину. Отца помню, но почему-то плохо. Был он человек незлой, несуразный, пил запоями. Но без шума. Помню: лежит в сенях и спит. Тихо лежит, даже не храпит. И, вроде, не дышит. Как бы частично умер. Или помню: стоит на коленях во дворе, левой рукой держится за стену, а правой держит шланг и пытается пить из него. А вода льется из шланга ему на грудь, а потом – в штаны. А он никак шлангом в рот попасть не может. Или: сидит он на крыльце и гладит собаку. Тырю. Слегка качается – и улыбается.
И еще: мое самое первое детское воспоминание. Солнечный морозный день клонится к концу. И от этого солнце особенно пронзительно-яркое. Может, мне год или два. Я, вся укутанная, стою во дворе. Передо мной на ветке сидит снегирь. Он отрывисто свистит и, склонив головку набок, очень внимательно смотрит на меня. Красная, кажущаяся на солнце охряной, грудка как будто замшевая. На завалинке сидит мой подвыпивший отец и свистит вместе со снегирем. У него получается очень похоже. Потом отец хлопает в ладоши, и снегирь улетает куда-то в сторону солнца. Да, это самое-самое первое воспоминание. Раньше я себя совсем не помню. И отца я, как сейчас, вижу таким, свистящим, как снегирь.