Поляна, 2012 № 01 (1), август
Шрифт:
Z. пописывает стишки. У меня, говорит, нобелевские рифмы. Например, «Ренуар — писсуар». И что самое удивительное, с ним даже спорить не хочется.
Что-то чересчур часто стали попадаться литераторы, которые как один норовят назвать Пушкина «шуриком». С тем, что смерть для писателя — мощный стимул карьерного роста и славы, они охотно соглашаются на словах, но, увы, не на деле.
Необыкновенно грустно наблюдать, как одаренный человек (от отчаяния, безысходности, одиночества, что ли) спорит, обличает и даже учит идиотов, как нужно писать.
Y.
X. пишет роман про «битлов». Они, уверяет, были так музыкальны, что даже пукали на голоса, и, конечно, в тональности.
Думаю, когда-нибудь умные компьютеры смогут цензурировать и редактировать для нас любую книгу, которую мы пожелаем прочесть — в точном соответствии с нашими вкусами, моралью и нравственностью. Грубо говоря: «Я помню чудное мгновенье…» можно будет сразу прочесть по «фене», а «Мурку» — на языке Александра Сергеевича.
Литератор Y., так и не добившийся успеха, ударился в самую черную магию: теперь вовсю жжет перья, льет воду и втыкает в свои рукописи иголки — пытается повлиять на публику, чтоб его читали. Более того, особенно яростно ворожит против конкурентов-литераторов. Нобелевку, говорит, я себе уж обеспечил, это как минимум!
«Какая девушка вот так придет к писателю или поэту и отдастся только из любви к словесности? Никакая. Значит, литература погибла».
Z.: «Мой дедушка, Царство ему Небесное, любил повторять: „Много гадостей натворили эти писатели, поделом им!“»
Друзья-писатели не любят собираться отдыхать семьями. После таких совместных тусовок случаются неприятные ситуации. Не дай Бог, жена проболтается о замыслах мужа и так далее.
«Железный закон. Там, где у тебя доходит до оргазма, у читателя эрекция. Там, где у тебя эрекция, у читателя только зачешется. Там, где у тебя зачешется, читатель плюнет и закроет книгу».
«А я думаю так. Нужно, как в драке. Двинуть читателя так, чтобы сразу шары на лоб и все зубы повылетали».
X. нет-нет, а скажет в компании глупость. Ужасно переживает, бедняга. Уж следит за собой, а оно все-таки выскакивает.
Читаю отрывки данного сочинения его прототипам. Поразительно, реакция во всех случаях совершенно одинаковая. Сначала — непримиримая критика. Потом — дружеские советы, вплоть до небывалых по щедрости предложений рассказать «что-нибудь в том же духе», чтобы я мог вставить это в свою повесть… Благодарю — и тут же «вставляю».
Y. говорит, что решил придумывать сюжеты для «Оскаров» и продавать их прямо в Голливуд. К примеру, у мужика жена уехала к теще, он с радости пошел в бар, напился, приходит ночью домой, не зажигая света плюхается в постель и холодеет от ужаса: там жена. Но ни скандала, ни выговора — наоборот, фантастический секс и все такое. А утром оказывается, что это не жена, а женина подружка к нему в постель проникла ради шутки. Ну, у них теперь бешеная любовь загорелась и все такое.
Y. утверждает, что за такие сюжеты в Голливуде отваливают тысяч сорок-пятьдесят минимум.
Однажды на вокзале на перроне мальчик, слегка дебильный (а может, просто забавлялся), периодически выкрикивал: «Поезд отходит! Поезд отходит!..» Это жутко нервировало. Народ всякий раз передергивало… Так вот писатель, особенно хороший, чрезвычайно напоминает этого мальчика.
Y.: «Неудачливые литераторы всегда искренне убеждены, что удачливые собратья пробились исключительно по блату».
Z. ругается с бабкой жены, которая живет с ними. «Ко мне приличные люди приходят, писатели, а вы опять в уборной сиденье намочили!» Бабка огрызается: «Не велики паны!»
X. написал рассказ о своем друге Z., дал ему прочесть. Z. отозвался лаконично и сухо: «Жизнь гения глазами придурка».
Чего я, в юности, никак не мог предположить в будущем.
Что когда-нибудь появятся рок-профессора. Что какое-нибудь поколение может быть более испорченным и нескромным, чем мы. Что обесценится не только человеческая жизнь, но и человеческая личность. Что мы будем жить в стране, которую сами же будем называть людоедским государством, питающимся собственным населением. Что самые близкие друзья будут совершать идиотские поступки, над которыми хохотали и которые тысячу раз были описаны в любимых книгах. Что в душе я останусь ребенком; и вообще, не узнаю, по сути, больше, чем мне было известно в 12 лет. Что книги перестанут читать.
Y. взялся обрабатывать сказки на современный манер. Вроде: «Жили-были муж и жена, детей у них не было. Потому что они были одного пола…»
Жалею, что в бытность свою подневольным редактором я не записывал фразы маститых графоманов. Один, например, печатал рассказ под названием «Про Иванова Ивана Ивановича», который начинался так: «В доме Иванова жена Ивана Ивановича била мужа…» В другом месте лирическое: «Заря угасла, и потому западная часть неба стала как бы темнее его восточной половины…» Еще: «Комнаты были обставлены богатой мебелью и бронзовыми люстрами…» А в какой-то пафосной статье: «В наших условиях писатель обязан спиться. У него, как у барана, которого привели на бойню, другого выхода нет…» Очень мило. Это тоже надо уметь.
X. весьма эффективно пользуется своим художественным даром, чтобы обольщать женщин. Обольщенным бедняжкам он обычно заявляет: «Все художники таковы!»
Теща Y. жалуется по секрету: «наш»-то все вроде пытается сосредоточиться и «работать» — к телефону не подходит, заставляет домашних врать, что его нет дома и так далее. А я так думаю: все это просто, чтобы жить в свое удовольствие — валяться на диване, грызть орехи, дрыхнуть до полудня. В лучшем случае с собачкой выйдет погулять или с женой побалуется — вот и вся «работа».
Братья-писатели заспорили за бутылочкой:
— В жизни литератор должен быть кремень — честный и прямой, — заявил X. — А литература — всего лишь искусство!
— А я в жизни готов идти на уступки, — возразил Y. — Зато в литературе — ни-ни!
— А я вообще на все чихал! — сказал Z.
Писатели старой закваски: знали, как жить духовно, постоянно писали об этом. Правда, сами как-то забывали. А когда вспоминали… снова начинали писать.