Поляна, 2012 № 01 (1), август
Шрифт:
Z. говорит, что неделю бился, чтобы описать простое дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен, мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив — не в силах поспеть за полетом его фантазии, за цепочкой его искрометных ассоциаций, которые так и хлещут, так и хлещут…
Грешен: люблю заглянуть сразу в конец книжки. Уж не комплекс ли? На днях читаю похвалу одной повести. Писателю лет сорок. Заглядываю в начало. «Мы с женой отдыхали в Переделкино. То есть она отдыхала, а я работал. Работалось хорошо. Сосны, воздух.
Другой случай. Давно не бывал на литературных сходках, а тут попал. Ересь невероятная. Мухи мрут от тоски. И вдруг встает один критик и очень-очень толково обрисовывает всю нынешнюю ужасающую литературную ситуацию. Ярко, образно. Прямо мои мысли. Единственное великое произведение нашего времени, говорит, это роман его друга X. Чего, говорит, стоит гениальная финальная фраза романа, гениально живописующая всю нашу современность и отсылающая нас к самому Пушкину Я навострил уши: ну-ка, ну-ка! «Народ безмолвствует и… матерится». Все. Может быть, я опять чересчур взыскателен?
Кстати, Дмитрий Михайлович Урнов, советский критик, уехавший в Америку, любил повторять: «Критика по большей части несправедлива в частностях, но в принципе всегда верна. То есть, если читательский взгляд где-то спотыкается, то в этом месте непременно зарыта собака. Другое дело, какая…»
Y. говорит: «Слушай, придумал гениальное название для книги: „Никто“. И еще с посвящением: „Никому“. Здорово, а?»
Известно, что писатель подчас так сживается со своим персонажем, что это выходит ему боком. Так у Флобера, как и у мадам Бовари, появились все симптомы отравления мышьяком, а у Льва Толстого едва не развилась ложная беременность Анны Карениной.
Серьезно пострадал на этом поприще и литератор X. Работая над романом о бешеном волке, он заболел водобоязнью, стал угрюм, нелюдим и, в конце концов, сам себя ужасно искусал. К счастью, ему вовремя была сделана прививка от бешенства, и теперь для окружающих он абсолютно не опасен.
Вот беда. Нынче каждому графоману известно, что рукописи не горят.
Горький где-то написал: «Дайте мне такую книгу, прочитав которую люди себе покоя не находят!..» Как давно это было…
Как ни странно, но даже из по-настоящему умных и хороших людей редко выходят хорошие писатели. Впрочем, из неумных подонков писатели выходят еще реже.
А сколько раз, восхищаясь остроумными и тонкими отзывами литераторов о настоящих писателях, я открывал их собственные творения и приходил в изумление: куда подевалось их остроумие и вкус?!
Русский писатель-патриот Y, изголодавшись и отчаявшись в нищете, принялся писать «коммерческий» роман — о русском же писателе-патриоте, которого преследует дьявол-вурдалак, волосатый, мерзкий, а главное, обрезанный. Первое покушение случилось в бане. Отсюда — эта смачная художественная подробность об обрезанности. Бедняга, как ошпаренный, выскочил из бани, а обрезанный бес бежал за ним и кричал: «А тебе воще отрежу!»
X. говорил, что хочет написать физиологический роман о внутреннем мире шлюхи без комплексов, то есть таковой себя и считающей. Первый эпизод, как она демонстрирует влюбленному в нее молодому человеку, который только что признался ей в любви и даже подарил обручальное кольцо, следующий трюк: кладет колечко на стул, садится и втягивает колечко внутрь.
Он же полагал, что писатель должен писать без оглядки на «стыд и совесть».
После того, как одна знакомая заразила его триппером, он стал писать иключительно философскую прозу.
Мальчик достал что-то из-под сачка и трясет кулаком в воздухе. Зачем?.. «Пусть она думает, что летает».
Нечто подобное думает о литераторах и государство, время от времени устраивающее для них разного рода «награждения».
Раньше нам казалось, что, называя пишущего «литератором», его хотят унизить. А назвав «писателем» — польстить. Поэтому в издательствах нас называли просто «авторами». Все-таки какое высококультурное, чуткое к слову было время!
Теперь-то как ни назови, — смысл один: дрянь-человек.
Если бы моим приятелям-писателям удалось воплотить все свои замыслы, литератур хватило бы на несколько китаев.
X. все ворчит: «Во люди наживаются! Берут самые святые образцы нашей словесности и бессовестно похабят их. Теперь это называют подлыми, скользкими словечками „римейк“ или „адаптация“. И я бы мог, если был бы Иудой. К примеру: „Тикай, украинская дочь!“ Или: „Куда несешься ты, Рубль?..“»
«Наглость наивности». Это, конечно, о литераторах! У них на все находится свое мнение, как правило, противоположное мнению собеседника. Они искренне верят, что недостаток образования с лихвой покрывается «творческой интуицией».
До чего додумались наши новые русские духовные писатели: противопоставили любовь и секс. Вроде того, что лучше: курица или бульон. А с другой стороны: ведь даже за самыми бескорыстными намерениями мужчины женщина всегда отыщет подвох.
Все-таки в нашем деле главное — талант. Я знал одного поэта-авангардиста, сшибавшего большие деньги и успех писанием «стихов», состоявших сплошь из цифр. Причем он уверял, что в его стихах заключен огромный смысл.
X. сетует, но не без скрытой гордости:
— Эх, пришла ночью в голову гениальная мысль, да поленился встать записать. Наутро, естественно, забыл.
Y. морщится:
— Если бы тебе пришла гениальная мысль, ты бы вообще не заснул.
Какие мы были… Помнится, в юности в пивной подсаживаемся с приятелем-поэтом к двум барышням познакомиться, одна из них начинает рассказывать анекдот:
— Однажды собрался заграницей слет б…
— Кого-кого? — оторопело переспрашивает мой приятель.
— Ба. ля. дей! — спокойно отвечает она.