Поляне(Роман-легенда)
Шрифт:
День был ясный, но жары не ощущалось, позади остался страдный вересень [19] , еще не близко было до Коляды — веселого снежного праздника. Потому многие поверх светлых домотканых сорочек, расшитых черно-красными и желто-синими узорами, накинули одежду потеплее, большею частью из овчины. Все — рослые, плечистые, чубы и кудри, усы и бороды у кого темные, у кого светлые, чаще — русые разных оттенков, а у иных и вовсе побелевшие. Глаза тоже всякие, немало серых и карих, встречаются и лазоревые, но все сурово-усмешливые, однако не злые. Когда племя знает свою силу, в нем хотя случаются гнев и ярость, но злобы не бывает. А гнев и злоба — не одно и то же. Бывает злой гнев, но бывает ведь и гневное добро…
19
Вересень — сентябрь.
И
20
Белые угры — в данном случае финские племена.
Сходка длилась долго, ни к чему не пришла и как-то сама собой превратилась в пир — допоздна. Встречали воротившихся живых, поминали павших. Пили горьковатую брагу, многолетние меды. Распевали застольные и походные песни, слушали гусляров, пускались в безудержаный пляс, а кое-где, кто помоложе, передрались было, как петухи, да были укрощены, одни — легким уколом копья, другие — мудрым укором стариков.
Несколько старейшин, самых древних и уважаемых, лишь омочили в меду свои белые усы и оставались трезвыми. Посовещавшись меж собой негромко, они добыли откуда-то полоски загодя заготовленной бересты и, когда Дажбог догорел за игластыми верхушками дальних сосен, велели заново ударить в била, чтобы созвать на продолжение сходки изрядно захмелевших мужей полянских. При свете костров кое-как принялись за все те же нерешенные дела. Шуму и крику теперь было пуще прежнего, а более всего — из-за юного княжича Кия.
— Отца не уберег! — кричали те, кто постарше. — Великая вина!
— Отдать его богам!
— Нет его вины! — возражали те, кто помоложе. — Полон кто пригнал? Добычу кто сберег? Не всякий сумеет так, семнадцати лет от роду, в первом же походе…
— Эге ж! — отмахивались другие. — Полон и добычу Идар пригнал. А Кий у него в хвосте скакал.
— В хвосте пускай и скачет! — подхватывали многие голоса. — Рано ему в челе скакать, молоко на губах не обсохло!
— Еще неведомо, кто в хвосте скакал, а кто в челе! — горячились отроки [21] , воротившиеся вместе с Кием из первого своего похода, поначалу стоявшие поодаль, а теперь не утерпевшие.
21
Отрок — в данном случае не подросток, а младший дружинник.
Но старшие дружинники, к тому же распаленные выпитым, только цыкнули на них:
— Откуда здесь взялись, не было вас? Отрокам на сходке не место!
Кий был тут же, стоял около дуба, на виду у всех, рядом с упившимся до невозможности дядей Идаром. Сам он тоже не раз приложился к круговому рогу — за отца и других павших, за Горы и Днепр… Но не хмелел. Глядел сумрачно в озаренные огнями лица, слушал хриплую перебранку. Стиснув крепкие молодые зубы, молчал. «Эх, — думал, — собрать бы сотен пять — семь верных отроков, въехать верхоконно на Майдан… Враз крикуны протрезвели бы да поугомонились. И старики бы заговорили почтительнее. Сила, сила нужна! Не слепая, не шальная. Поглядеть на сходку — чем не сила? Да проку от нее… Нет, сила нужна своя, в один кулак собранная — его кулак, одному ему послушная, его разуму, его воле. А сам он только воле богов послушен будет. Пальцы — по одному — долго ли переломать? А совладай-ка с ними, когда в кулак сожмутся! Своя дружина нужна, верная, единая, княжья!»
Еще подумал. Решился. Подошел к трезвым старейшинам, царапавшим на бересте непонятные знаки. Поклонился. Попросил смиренно. Старики кивнули благосклонно. Затем обратились к сходке — запросили, каков будет ответ на просьбу Кия. Но толпа с перепою ревела невразумительно. То здесь, то там взвывали, гадая и предрекая, неистовые волхвы, еще больше будоража и без того нетрезвые головы доверчивых полян. Однако старые хитрецы под дубом будто все разбирали и понимали, что отвечала сходка, и царапали, царапали, царапали бересту острыми ножичками. После чего тихо сгинули с глаз, унеся свои берестяные полоски.
Тем, казалось, сходка и завершилась — неясно чем. А пир ночной никак не останавливался, пока последний полянин не споткнулся о вытянутые ноги другого, блаженно храпевшего под звездами, сам не вытянулся ничком — а встать было ох неохота! — и не увидел в тотчас наступившем сне то, что видел изо дня в день, из лета в лето: жирно-черную землю… теплую… готовую уродить — только кинь в нее зерна… вспоротую железной мордой наральника [22] и выползающую под ноги — пласт за пластом, пласт за пластом… Другой полянин, едва закрыв глаза, видел рыжие хвосты векшей [23] и такие же стволы сосен… Третий — серые спины сбившихся в кучу бестолковых овец… А одному приснилось небывалое: будто стал он первым кузнецом на Подоле и так разбогател, что обзавелся сразу четырьмя женами — четырьмя! В то время как у самого Рекса и то их было не более трех, а у него, у кузнеца, все четыре… че-ты-ре! О-го-го-о! как четыре колеса у воза… а пятое колесо запасное… Так, может, и жену пятую завести, запасную?.. Тут не стало ни тех четырех жен, ни сна сладкого — только несметные звезды над хмельной полянской головой.
22
Наральник — железный наконечник деревянного плуга либо сохи.
23
Векша — белка.
Хорошо на Горах над Днепром, под ясным небом. Как нигде в другом краю, хорошо здесь.
Дажбог, так и не сгоревший на закате за сосновым бором — а он ведь всегда горит и никогда до конца не догорает, — выбрался из-за левобережного окоема, расталкивая предзаревой туман. Сам ясный круглый, как натертый песком медный щит. Выбрался и заторопился, разгораясь все ярче, вдогонку бледнеющему месяцу, уж который день пошедшему на убыль.
Поляне пробуждались — кто где. Вода в ручье под Лысой горой — чище слезы девичьей — освежила похмельные головы, воротила ясность мысли и верность движения. Подкрепились, кто чем припасся, и опять — на Майдан, откуда уже подали зазывной голос звонкие била. Собирались без вчерашнего шума, без суеты, занимали каждый свое место. Встали по краям и сонные копейщики — для порядка. Впрочем, можно бы и без них, ведь в случае чего супротив своих не пойдут да и не совладают со всеми. Разве что так, для острастки иных баламутов. Есть ли такое племя, в котором ни одного своего баламута не сыщется?..
Вышли старейшины к дубу, а те — самые старые из них и самые хитрые — притащили свои берестяные полоски с непонятными знаками. Принесли утренние жертвы богам — еще и еще лилась кровь с камней в землю. Пока не человечья еще, на сей раз…
Без шума и протяжки решили все дела, много не спорили. И тогда старики, глядя в давешние берестяные полоски, напомнили сходке, что те же дела обсуждались и решались еще вчера, но — во хмелю.
Вчера с вечера решили отдать юного Кия в жертву богам, поскольку сам ушел, а отца оставил на погибель. Нынче же поутру предложили избрать того же Кия вместо отца его Рекса, ибо не по своей воле ушел с Истра, а не посмел старшего ослушаться. Не совпали решения — вечернее и утреннее, хмельное и трезвое. Стало быть, ни тому ни другому на сей раз не давать ходу. Таков древний обычай, сбереженный еще со времен сколотов.
И еще напомнили старики, что вчера с вечера решила сходка позволить Кию одно любое желание. И нынешним утром тоже позволили. Совпало. Значит, так тому и быть.
Дали слово Кию — побледневшему, осунувшемуся. Из похода воротясь, не отдохнул толком и эту ночь не спал. Он вышел к дубу, поклонился богам, поклонился старейшинам, поклонился сходке полянской на все стороны. И все услыхали в утреннем безветрии, какой крепкий, зычный у княжича голос. Еще громче, чем был у отца его Рекса.
— Поляне! Дозвольте сказать одно мое желание! А после делайте со мной, что сами пожелаете…