Полярная станция “Зебра”
Шрифт:
– Отсюда уже нет смысла возвращаться, – сказал Хансен. Как и Ролинс, он дышал тяжело, с присвистом, словно задыхаясь. – Боюсь, док, мы совсем как загнанные лошади.
– Надо было слушать, что вам вдалбливал доктор Бенсон, укоризненно заметил я. – Уписывать за обе щеки яблочные пироги со сливками да бока себе отлеживать – тут любой потеряет форму.
– Да? – он уставили на меня. – Ну, а вы, док? Как вы себя чувствуете?
– Чуточку устал, признался я. – Но не настолько, чтобы обращать на это внимание.
Не настолько, чтобы обращать на это внимание. Да у меня просто ноги отваливались! Но зато и гордости я пока ещё не потерял Скинув
– Предлагаю передышку на пятнадцать минут. Больше нельзя: замерзнем. А пока пропустим по капельке этой жидкости, которая заставит наши кровяные тельца крутиться пошустрее.
– А я слышал, что медики не рекомендуют употреблять алкоголь в сильные морозы, – нерешительно произнес Хансен. – Вроде бы поры расширяются…
– Назовите мне любую вещь, – отозвался я, – все, что приходится человеку делать, – и я найду врачей, которые считают это вредным. Если всех слушать… Кроме того, это не просто алкоголь, это лучшее шотландское виски.
– Так бы сразу и сказали. Давайте-ка сюда. Ролингсу и Забринскому только чуть-чуть, они к такому виски не привыкли… Что там слышно, Забринский?
Забринский, сложив ладони рупором, как раз что-то говорил в микрофон, над головой у него торчала антенна «уоки-токи», а в одно ухо под капюшоном был воткнут наушник. Ему, как специалисту-радиотехнику, я отдал рацию ещё на «Дельфине». Кстати, именно поэтому мы и не заставляли его прокладывать дорогу по ледяному полю. Стоило ему упасть, а тем более окунуться в воду, как рация, висевшая у него за спиной, тут же вышла бы из строя. А это был бы конец: без радиосвязи мы бы не только потеряли всякую надежду найти станцию «Зебра» – у нас остался бы один шанс из тысячи вернуться назад, на «Дельфин». Забринский напоминал комплекцией средних размеров гориллу и обладал примерно таким же запасом прочности, но мы обращались с ним, как с вазой из дрезденского фарфора.
– Да что-то никак не разберу, – ответил Забринский Хансену. – С этим все нормально, но от этого шторма сплошной писк и треск… Нет, погодите-ка минуточку…
Он пригнулся пониже, снова сложил руки, прикрывая микрофон от ветра, и заговорил;
– Это Забринский… Это Забринский… Да, мы тут порядком выбились из сил, но док считает, что сумеем добраться… Погодите, сейчас спрошу, он повернулся ко мне. – Они хотят знать, как далеко мы ушли… Примерно, конечно.
– Примерно четыре мили, – пожал я плечами. – Три с половиной, четыре с половиной – выбирайте сами. Забринский снова произнес несколько слов в микрофон, вопросительно посмотрел на нас с Хансеном и, когда мы оба покачали головой, закончил сеанс. Потом сказал:
– Штурман предупреждает, что мы на четыре-пять градусов сбились к северу, так что нам надо взять южнее, а то промахнемся на пару сотен ярдов. Это было бы хуже всего. Прошло уже больше часа, как мы получили с «Дельфина» пеленг, а между сеансами радиосвязи мы могли ориентироваться только по силе и направлению ветра, бьющего нам в лицо. Надо учесть, что лица мы прятали под масками, а палец трудно назвать точным инструментом для определения направления ветра, кроме того, была опасность, что ветер может перемениться, а то и вообще повернуть в обратную сторону. Вот это уж точно было бы хуже всего.
Так я и сказал Хансену.
– Да, – мрачно согласился он. – Тогда мы пойдем по кругу и закружимся до смерти. Что может быть хуже этого? – Он отхлебнул ещё виски, закашлялся, сунул флягу мне в руку. – Ну, что ж, на душе стало немного веселее.
– Если хоть чуточку повезет. Может, наши рюкзаки слишком тяжелы? Что-то оставить здесь?
Меньше всего мне хотелось что-нибудь здесь бросать, ничего лишнего мы с собою не брали: восемьдесят фунтов продовольствия, печка, тридцать фунтов сухого горючего в брикетах, 100 унций алкоголя, палатка и медицинская сумка с достаточным запасом лекарств, инструментов и материалов. Но я хотел, чтобы решение приняли мои спутники, и был уверен, что слабости они не проявят.
– Ничего оставлять не будем, – заявил Хансен. Передышка или виски пошли ему на пользу, голос звучал увереннее, зубы почти не стучали.
– Давайте эту мыслишку похороним, – поддержал его Забринский. Когда я впервые увидел его в Шотландии, он напомнил мне белого медведя, здесь, в этих просторах, огромный и грузный в своей меховой одежде, он ещё больше походил на этого зверя. И не только телосложением: казалось, он совершенно не ощущал усталости и чувствовал себя во льдах, как рыба в воде. – Эта тяжесть у меня за спиной – как больная нога: с нею плохо, а без неё ещё хуже.
– А вы? – спросил я Ролингса.
– Я молчу: надо копить силы, – провозгласил тот. – Сами увидите: чуть погодя мне придется тащить ещё и Забринского.
Мы снова надели мутные, исцарапанные и почти бесполезные в этих условиях защитные очки, с трудом разогнувшись, поднялись на ноги и тронулись к югу, пытаясь обойти высокую ледяную гряду, преградившую нам путь. Такой длинной стены мы ещё не встречали, но это было даже к лучшему: нам все равно следовало скорректировать курс, а делать это было куда удобнее под прикрытием. Мы отшагали около четырехсот ярдов, когда ледяная стена неожиданно кончилась, и ледовый шторм набросился на нас с такой яростью, что сшиб меня с ног. Держась за веревку, я с помощью остальных кое-как поднялся, и мы продолжили путь, наклоняясь чуть ли не до земли, чтобы сохранить равновесие.
Следующую милю мы одолели меньше чем за полчаса. Идти стало легче, намного легче, хотя по-прежнему то и дело приходилось делать крюк, обходя торосы и трещины, к тому же все мы, кроме Забринского, шли на пределе сил и поэтому часто спотыкались и падали, у меня же вообще каждый шаг отдавался резкой болью в ногах, от щиколоток до бедер. И все-таки, полагаю, я выдержал бы дольше всех, даже дольше Забринского: у меня был мотив, была движущая сила, которая заставила бы меня шагать вперед даже после того, как налитые свинцом ноги отказались бы повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Живой или мертвый. Был он жив или уже погиб, этот единственный в мире человек, которому я был обязан всем, чего успел достичь и добиться? Или же он умирал – умирал как раз сейчас, когда я думал о нем?
Его жена Мэри и трое его детишек, с которыми мне так весело было валять дурака, имели право знать, как все это произошло, и только я мог поведать им это. Жив он или мертв? Я уже не чувствовал ног, даже жгучая боль стала какой-то чужой, отдаленной. Я должен все узнать, я должен все узнать, и сколько бы миль ни оставалось до станции «Зебра», я проделаю этот путь на четвереньках. Я должен все узнать… И не только о судьбе брата. Была и ещё одна причина, которая всему миру показалась бы куда более важной, чем жизнь или смерть какого-то начальника станции. Даже более важной, чем жизнь или смерть всех сотрудников этого оторванного от цивилизации форпоста науки.