Полымя
Шрифт:
На того залетного, что был проткнут, Егоров лишь взгляд бросил. А вот Олег отвел глаза с трудом, подумав: «Словно на шампур насадили». И если бы верил, то свел бы пальцы в щепоть и перекрестился, устыдившись сравнения. К смерти надо не только без суеты, но и с уважением, без фантазий и легкости в словах.
Выпрямившись, участковый сказал:
– Пошли отсюда.
Олег ждал вопроса, не трогал ли он здесь чего, но Егоров его не задал.
Они поднялись к дороге.
– Закурить есть?
Олег ни разу не видел, чтобы участковый курил.
– Есть.
Он достал сигареты. Осталось три штуки: пока ждал, полпачки высадил. Чиркнул зажигалкой. Участковый затянулся, кашлянул, сделал еще пару быстрых затяжек. Бросив окурок, придавил его ботинком, уже не блестящим, утратившим былую красоту.
– Сейчас группа приедет. Я вызвал. Спецы из района. Такое дело – их уровень. Дождешься?
– Я бы лучше пошел.
– Кому лучше? Ты же понимаешь: протокол, опрос, то, се, без этого не обойдется.
– Понимаю. Где найти меня – известно. Уезжать не собираюсь.
Озябшая дорога вернула их к сосне, на которую забирался Олег. Вот корзина, куртка. Стоит ли надевать? Жарит-то как! Хотя через лес идти – исцарапаешься, а у Черной и старицы – крапива.
Надев куртку, Олег подхватил корзину.
Егоров наблюдал за ним.
– Напрямик?
– Ага.
– Тогда бывай. Дома водки выпей.
– Выпью.
– И как тебя не вывернуло от всего этого?
– А меня вывернуло. Не заметил? Ты там не замарайся.
– Постараюсь. Да, вот еще что, совсем из головы вон. У нас в районе начальство сменилось.
– И что?
– А то, что новые начальники, как та метла, всегда по-новому метут, только всякий раз с одного начинают.
– Новый макет?
– Что? Какой макет?
– Это я из прежней жизни. Когда в газету новый главный приходит, он всегда перво-наперво макет меняет, ну, внешний вид.
– У кого как, а у нас новое руководство вытаскивает из-под сукна то, что прежнее туда упрятало. Отчеты, жалобы на сотрудников, «висяки». Это я к тому, что могу снова производство открыть. Я о корабле твоем.
– Не надо. У меня претензий нет, да и тебе, Игорь Григорьевич, лишние хлопоты ни к чему.
– Вы бы, гражданин Дубинин, лучше о себе подумали. – Егоров подчеркнуто перешел на «вы», показывая тем, что это он не всерьез. – А обо мне печалиться не надо. Может, это дело мне спать спокойно не дает, допускаешь такое? – Участковый милостиво вернулся к «ты». – Может, у меня это профессиональное. Потому что пятно на репутации: не расследовал, не привлек, не посадил. Это как грязь в своем доме – не вымел, а должен был.
– А ты, Игорь Григорьевич, забудь.
– Значит, не будет заявления?
Непрост был Егоров. Даром что ростом не вышел, что каблуки надставлены, что краснеет… Ах, да, еще у него две руки равно «рабочие», обеими ловко действует, особенность такая врожденная. Все так, но загляни под козырек – глаза колючие и проницательные, и с хитринкой, как у Анискина в старом фильме. Неужто они все такие, деревенские детективы?
– Не будет.
– Уверен? Смотри не прогадай.
– Уверен. Я пойду?
– Иди.
Егоров приподнял руку, и если бы чуть выше, а потом ослабил, бросил, это выглядело бы так, что он махнул рукой и на Олега, и на его сгоревшую собственность. Отныне и навсегда. Но рука не поднялась до нужной отметки, а направилась в карман, наверное, за платком, чтобы вновь сунуться им под фуражку.
– Сигареты оставишь?
Олег протянул пачку:
– Там мало.
– Сколько есть, столько и сгодится. Не, огня не надо, спички имеются.
* * *
Ничего интересного за стеклом не было. Все то же, все обычно: те же люди, те же машины, лужи в радужных мазках бензина. В лужах ничего не отражалось. Небо над Москвой было серым.
– Что ты молчишь? – Голос дочери ударился в спину.
– Я слушаю.
Хотя, нет, сегодня за стеклом все то же плюс озеленители. Деревья уже спилили, сейчас срубали ветки. Трактор подтащил вихляющийся прицеп, чтобы забрать мусор. Потому что час назад это были деревья, а теперь мусор. И опять же, нет, не так, они не были деревьями. Это были вымороченные, полузасохшие-полусопревшие жертвы смога и противогололедных реагентов.
– Я тебя слушаю, – повторила Ольга. И наклонилась, приблизив лицо к стеклу.
Рабочие корчевали пни. Экскаватор вычерпывал отравленную землю. В яму ставили саженец с обернутой рогожей корнями. Один из рабочих разрезал веревку, куль распадался. Яму засыпали свежим грунтом. Потом топтались-утаптывали. Втыкали две палки, привязывали к ним деревце. Все, можно корчевать дальше.
Ольга попыталась вспомнить, сколько раз это происходило под их окнами, чтобы выкапывали и сажали – и не вспомнила, не удержалось в памяти. Два? Три? В городе, вдоль шоссе, деревья не задерживались. Умирали. И эти обречены, и эти умрут.
– Я все сказала, – фыркнула Лера.
Ольга повернулась и будто ударилась о взгляд старца Иринея, взиравшего на нее сквозь стекло серванта. Фотография стояла рядом с иконой Богородицы. Ольга хотела перекреститься, но не стала, испугавшись насмешливых глаз дочери. И, рассердившись на себя за этот испуг, сказала резко:
– У тебя не получится.
Лера сидела на диване, разведя ноги так, что юбка натянулась коленями. Ольга подобного себе никогда не позволяла и – было такое – выговаривала дочери. Но это давно, когда ее слово что-то значило. Теперь дочь выросла. И считает себя взрослой. Со своими понятиями обо всем, в том числе о пристойности.