Помоги другим умереть
Шрифт:
– «Слышишь, время гудит: БАМ-м-м»? Это железная дорога, если не ошибаюсь? А при чем тут она? Вы ее строили, что ли?
– Нет, но после БАМа они и начались, эти кошмары. Впрочем, все по порядку.
Я тогда руководила студенческим драмкружком в Хабаровском пединституте. Почему-то вся труппа у меня подобралась с инфака. Я приехала из Москвы, Хабаровск казался мне ужасающей деревней, а с этими ребятками хоть как-то можно было общаться. В те времена английский все подряд, как сейчас, не учили, только избранные умники. Это был самый престижный факультет в городе, с огромным конкурсом. Ребята привыкали смотреть на себя как на элиту нации, тем паче что происходили не из самых простых семей: спецкоров центральных газет, вузовских преподавателей, работников крайкома партии. Дети были выхоленные, более или менее приодетые, а чтение английской литературы в подлиннике сделало их настоящими эстетами. Я была такой же эстеткой, только похлеще. Мы с ними вполне спелись, несмотря на десять лет разницы. И для постановок своих старались выбирать нечто этакое, не для «общепита»: к примеру, инсценировали отрывок из «Мартовских ид» Торнтона Уайлдера, а то варили какую-нибудь кашу из Борхеса. Я сама прикладывала к этому руку и однажды прониклась к себе таким уважением, что подумала: а почему бы собственную пьесу не написать? Да неужели я… Шапками закидаем! И все такое. Я надеялась изваять нечто столь величественное, что и в столице прогремело бы. Даже, сознаюсь, мысленно актеров для своей пьесы подбирала: Хозяйка салуна – Маргарита Терехова, Жокей – Высоцкий, Ковбой – Никитка Михалков. Однако на деле пришлось довольствоваться иным составом.
Аделаида сняла со стены уже знакомую Жене фотографию:
– Вот они мы. Все еще живы, как поется в песне, все пока еще живы. В то время, я имею в виду. Теперь-то иных уж нет, а те далече. Итак, пьеса. Пьесу я написала до того утонченную, что можно было лишь диву даться, как зрители со скуки не мерли. Наверное, антураж спасал. В те времена, если помните, люди на западные фильмы ходили не ради чистого искусства, а чтобы на ту жизнь посмотреть. На мебель. На тряпки. Вот и к нам ходили, похоже, ради незамысловатых декораций и удачно подобранных костюмов. А девчонки – еще и ради Сашки Неборсина. Потому что действия никакого на сцене не происходило.
В некоем абстрактном салуне встретились покидать дарты (пятьдесят процентов успеха! Тогда о них никто и слыхом не слыхивал, тем более в забытой богом Хабаре!) несколько человек. А хозяйка заведения – ее играла я собственной персоной – недавно спаслась чудом от смерти и в честь такого события поставила в своем салуне скелет, а на груди у него укрепила метательный круг. И тут выясняется, что всем собравшимся тоже удавалось обмануть смерть. Каждый рассказывал свою историю, потом вставал, брал одну стрелочку и, восклицая: «Ты проиграла, Смерть!» – бросал ее в грудь скелета. Все попадали в десятку – натренировались! Строго говоря, самыми выигрышными моментами спектакля были раздававшиеся при этом истошные вопли и молнии, которые периодически сверкали. Скелет дергался, шевелил руками и ногами, тряс головой и жутко выл. Трепетала, словом, Смерть от человеческой смелости и лихости. А когда Кирилл Корнюшин бросал последний дарт, слышался совсем уж жалобный вой, и смертушка-скелетушка рассыпалась на составные части. В этом и состоял жизнеутверждающий пафос нашей сценической белиберды. Из-за него-то, из-за этого пафоса, курирующие органы разрешили нам даже гастролировать со спектаклем: сперва в институтах и техникумах города, а потом и по краю.
Господи, лучше бы его сразу запретили, а меня с работы выгнали! – тоскливо прошептала Аделаида, ежась, как старушка, но тотчас встряхнулась: – Ладно, все слезы оставим на потом. А пока – немножко про ребят, про моих героев и героинь.
С Серегой Климовым вы уже знакомы. Свою роль он сам себе придумал. Помешан был на скачках и детективах Дика Фрэнсиса. Его персонаж отчасти списан с «Фаворита»: жокей падает в разгар скачек, кони бьют его копытами. Но он чудом остается жив, потому что скорее умрет, чем откажется от скачек. В этом был особый смысл каждой роли: если человек не дорожит жизнью, он становится неинтересен Смерти, и та отступается от него.
Саша Неборсин… – Аделаида со вздохом погладила мизинцем лицо наглого ковбоя. – Наш Казанова! Парень был совершенно неотразим, даже я видела его в грешных снах. Потом сны стали явью, но почему-то большой радости это не принесло. Однако я Сашу не забывала, и когда узнала, что он тоже переселился в Нижний, втихомолку следила за его судьбой. Да вот не уследила!
Итак, Сашка Неборсин играл ковбоя, у которого хобби – «русская рулетка». Знаете, что это такое? Пистолет заряжается одной пулей, человек крутит барабан, а потом нажимает на спуск. Нет выстрела – выиграл. Есть – проиграл. По роли, наш ковбой не проигрывал ни разу, а когда единственный раз все-таки наткнулся на пулю, вышла осечка. То есть он тоже обманул Смерть, а потому имел полное право в моем салуне кинуть дарт в грудь многострадального скелета.
А это – Алина Чегодаева. Девочка была – оторви да брось. Но очень хорошенькая, как видите. И единственная из всех нас по-настоящему талантливая. Ей была бы прямая дорога на сцену, но та история всю ее перевернула. Впрочем, это естественно, ведь трагедия произошла из-за нее. Она даже факультет бросила. Перешла в журналистику, живет теперь в Хабаровске, насколько мне известно, еще живет. Алина играла девицу легкого поведения, на нее призывали все кары господни за ее грехи. Однажды ее ударило молнией, ну насквозь прошило, так, что даже туфли сгорели, а она, поди ж ты, осталась цела и невредима. В Хабаровске как раз произошел такой случай с одной девушкой, я и слизала его для своей пьески.
Кирилл Корнюшин – вон, с Алиной обнимается – тоже пока жив, тоже остался в Хабаровске. Этот парень единственный, по-моему, оказался способен понять, что происходит. Во всяком случае, я ничуть не удивилась, когда узнала, что он бросил преподавание в школе и перешел работать в бюро ритуальных услуг. Ведь в нашей пьесе он играл человека, который уснул летаргическим сном и был заживо похоронен. Проснулся в гробу… жуть, правда? Однако его не успели зарыть окончательно и вовремя спасли.
Теперь о них, – Аделаида показала на парня с увесистыми кулаками и автогонщика. – Игорь Стоумов изображал профессионального драчуна, который обожал демонстрировать свою силушку и знай только улыбался после каждого удара. Дурацкая роль, однако внешне очень эффектная, потому что Игорь по ходу действия демонстрировал разные забойные приемчики рукопашного боя. Теперь мы всего этого в боевиках до тошноты насмотрелись, ну а тогда народ просто визжал от восторга.
Коля Полежаев играл гонщика, разбивавшего свои машины, горевшего, переломанного, – жившего, словом, на лезвии бритвы!
А я… – Аделаида слабо усмехнулась, глядя в свое молодое, дерзкое лицо, – а я как бы только что выбралась из страшного водоворота, не умея плавать. Просочилась у Смерти меж пальцев! Видите, какая мокрая? На самом деле, конечно, меня не поливали водой перед каждым выходом на сцену, платье и парик были пропитаны жидким клеем. Ну вот, теперь вы все про всех знаете.
Аделаида еще раз погладила фотографию и со вздохом опустилась в кресло – на сей раз не инвалидное, а самое обыкновенное, обитое золотистым шелком, – и сделала Жене приглашающий жест занять второе такое же кресло.
– И тем не менее вы еще ничего не знаете. Потому что судьба каждого из нас могла бы сложиться совсем иначе, если бы… если бы однажды мы не поехали с шефскими гастролями на БАМ, в бригаду путеукладчиков.
Вам никогда не приходилось видеть, как прокладывают железнодорожные пути? Нет? Много потеряли, поверьте. По-моему, это одно из самых сильных и впечатляющих зрелищ на свете. Вокруг немыслимая тайга, сопки…
– Сопки? – переспросила Женя.
– Так на Дальнем Востоке называют небольшие горы. Итак, сопки, покрытые красным мхом-курумником, небо, прозрачное до звонкости, безмятежно-яростное солнце. И сквозь этот пронизанный ветром и светом простор идет, идет, напористо идет огромный механический зверь. Он гремит, он грохочет, он пожирает пустоту, извергая звенья рельсов и шпал, вдавливая их в насыпь своим гигантским весом, – и снова движется дальше, вперед, оставляя за собой почти готовую дорогу. Там, конечно, работают и люди, – пафос в голосе Аделаиды несколько поутих, – рихтовщики, их труд очень тяжел и кропотлив, однако по сравнению с этими рывками путеукладчика сквозь пространство он выглядит мелким и невыразительным. Во всяком случае, так мы его восприняли. Это отчасти и предопределило дальнейшее.
Мы путешествовали со спектаклем от Тынды до Чары и Леприндо. Стоял месяц май, лиственницы нежно зеленели, розово-лиловые облака багульника реяли по склонам сопок. Но это на юге, в Тынде, а в Чаре и Хани вовсю еще лежали сырые сугробы, лишь кое-где на прогалинах синие мохнатые подснежники-прострелы, или сон-трава, мелькали под соснами среди желтых прошлогодних игл. Там, знаете ли, вечная мерзлота.
Нас принимали неплохо. Ребята старались вовсю, но не потому, что хотели порадовать зрителей. Думаю, среди этих спокойных, уверенных в себе людей они впервые ощутили себя нестоящей надстройкой, бесполезными потребителями чужой и чуждой культуры, этаким духовным перекати-полем. Мы все как-то затрепыхались, задергались, потому что мало радости чувствовать себя дрессированными собачками, о которых зритель забывает, едва выйдет из цирка. Мы-то считали себя элитой, а оказались просто даровыми клоунами. Нет, ну правда, какое им всем было дело до ковбоя, драчуна, гонщика, прочих идиотов, бессмысленно, бездарно растрачивающих жизнь? Страшно далеки они от народа – это про нас было сказано, а не про декабристов. Тут БАМ, черт побери, надо сдавать в эксплуатацию, а они про какую-то Смерть чирикают, тунеядцы!