Помоги другим умереть
Шрифт:
– Спишь? – спросил Грушин. – А правда, поспи, успокоишься немного.
Женя взглянула в окно.
Дождь шел и шел, за стеклами все расплывалось, мелькали «дворники»… Потом они остановились, но все по-прежнему плыло в Жениных глазах. Наконец она поняла, что плачет. Легла на сиденье, чтобы Грушин не слышал всхлипываний, да так и лежала, а в глазах все мелькала, мелькала темнеющая дорога.
Только не эта дорога. Та, другая. В тайге…
К вечеру погода вдруг улучшилась, и, когда должны были наступить совсем уж непроглядные сумерки, в небесах ни с того ни с сего посветлело. Меж разбегающихся туч заиграли золотисто-розовые отблески заката, и округа преобразилась. Внизу, под высоким берегом, по которому шло шоссе, обозначилось сверкание воды, но это было не озеро, а узкая и довольно быстрая речка. Однако Грушина это ничуть не смутило: он бодро свернул с основной дороги на боковую, и через несколько минут с обеих сторон замелькали дома деревни, вытянувшейся, как это и водится в России, вдоль тракта.
– А где же озеро? – подала голос Женя, только чтобы нарушить молчание. У нее разболелась от дыма и духоты голова и болела все сильнее, да и вообще было такое ощущение, что начинается грипп: глаза жжет и все тело ломит.
– С другой стороны, от леса, – кивком указал Грушин. – Вон там, видишь?
На фоне прояснившегося неба четко вырисовывался зубчатый гребень – лес. Они проехали еще немного, обогнули деревню, потом небольшой холм, или сопку, как его называют в некоторых районах страны. На вершине возвышался красный кирпичный дом под черепичной крышей.
Грушин затормозил.
– Живут же люди, – сказал с печальным восхищением. – Унитаз золотой!
Общеизвестна была голубая мечта шефа «Агаты Кристи»: хороший загородный дом. То, что возвышалось впереди, вполне годилось на роль голубой мечты любого человека, еще более изощренного, чем Грушин. Даже с приличного расстояния было видно, что хозяин, строивший дом, имел не только деньги, но и фантазию и – что совсем уж редко встречается! – вкус.
– Небось скучно ей там одной, на таком-то метраже? – буркнул Грушин, трогаясь с места. – Ничего, сейчас мы ее повеселим!
«Фольксваген» пополз в гору по узкой полосе шлака, но длился путь недолго: дорогу внезапно перегородил высокий бетонный забор.
Какое-то мгновение Грушин разглядывал его так, словно забор упал с облаков или вырос из-под земли. Хотя все было проще: снизу, откуда они разглядывали дом, забор не был виден, его загораживала рощица.
Грушин вышел из машины, Женя за ним.
На свежем воздухе стало чуть легче. Легкий ветерок касался лица. Женя принюхалась. Нет, вроде бы ничем таким не пахнет, никаким зверьем. Наверное, ветер с другой стороны.
Она прислонилась к холодному бетону. «Разбегайся и прыгай, руки подними: я тебя поймаю…»
Вернулся Грушин, уходивший на разведку. Сердито пнул плиту.
– Ты что, думаешь, я буду его форсировать? – спросил раздраженно. – Чего стоишь? Пойдем, тут калитка есть. Даже лучше, если мы уже сейчас объявимся, а то, если полезем через забор, Аделаиду и правда удар хватит. А может быть, и нас, если баба при оружии. У страха глаза велики! Да и у Солохиной горы репутация соответственная.
– Почему? – безучастно спросила Женя, спрятав подбородок в воротник свитера: ее начало знобить.
– Да, говорят, была тут такая Солоха, промышляла разбоем. В старину здесь почтовый тракт проходил, и на местных постоялых дворах путники исчезали бесследно. Вся деревня была у нее в подручных. А когда подошли правительственные войска, чтобы прекратить безобразия, бабонька заняла круговую оборону на горушке. Недолго, конечно, продержалась, но достаточно, чтобы попасть если не в историю, то в топонимику. В отличие от Алены Арзамасской. У той хоть слава громче, но кровищи за ней… Это ведь «совки» из нее борольщицу за права человека сделали, а на самом деле…
– Солоха что, хохлушка была? – перебила его Женя.
– Почему?
– Солоха – украинское имя. Помнишь, у Гоголя?
– Да, верно. А что это у вас такое, божественная Солоха?.. – Грушин хихикнул, но тотчас с опаской оглянулся на Женю.
Ну да, верный товарищ считает необходимым пребывать если не в трауре, то хотя бы в глубокой печали. Наверное, вид у Жени соответствующий. Глупо было тащиться с Грушиным, когда хочется забиться в какой-нибудь уголок, поджать колени, уткнуться в них и скулить, скулить…
Только нету такого уголка, вот в чем штука. Дома остался Лев… Надо надеяться, что, когда Женя вернется, его уже там не будет и подходящий уголок в одной из трех комнат для нее отыщется.
Скорее бы. Живое шевеление жизни, чудилось, сдирало с нее кожу, словно по телу и нервам медленно водили наждачной бумагой.
– Вот и кнопочка, вот и звоночек, – объявил Грушин. – Ну, что? Звоним?
И, не дождавшись ответа, он ткнул палец в белую панель, четко обозначенную на черной металлической двери. Похоже, это и была кнопочка звоночка.
Может быть, где-нибудь что-нибудь и зазвенело, однако они этого не услышали. Зато увидели…
На воротах изнутри и снаружи, на всех этажах и на крыше дома вспыхнули мощные прожектора. Все вокруг оказалось залито слепящим, словно бы кварцевым светом, и неживой голос провозгласил, чудилось, непосредственно с небес:
– Назовите себя!
Грушин подтолкнул Женю и указал на плоскую черную коробочку, прикрепленную к воротам. На ней приглашающе мигал красный огонек. Очевидно, это и было переговорное устройство.
– Аделаида Павловна, это я, Евгения Кручинина из «Агаты Кристи», – сказала Женя, наклоняясь ближе. – Со мной Дмитрий Михайлович Грушин. Помните, вы ему звонили? Нам бы хотелось увидеться с вами.
Она выпрямилась и выжидательно уставилась на дверь, однако та не шелохнулась. Вместо этого голос небесного робота снова воззвал к путникам:
– Назовите себя!
– Не слышала она, что ли? – пожала плечами Женя, готовясь повторить, однако Грушин, слегка отодвинув ее плечом, подступил к двери и сердито сказал: