Помоги мне исполнить мечты
Шрифт:
Майки очень быстро устал, что было одним из побочных эффектов таблеток, и, когда он был на грани сна и реальности, я решила ему признаться, ведь иным способом, в нормальном сознании, я боялась. Но точно знаю: он всё услышит. Потому я наклонилась к нему и проговорила ему на ухо «У меня опухоль мозга, и я, скорее всего, не доживу до осени. Прости, но теперь, похоже, моя очередь приносить тебе страдания». На лбу у Майки появились морщинки, а глазные яблоки замельтешили под закрытыми веками — он всё понимал, но уже не мог открыть их, потому что засыпал. Тогда я вновь прибавила «Прости» и, отпустив его руку, просто скрылась за дверью его комнаты.
Как
Моё треклятое отражение в зеркале искажается подобно зверю: я выгибаю спину в ожидании броска. На лице — гримаса ужаса и легкая ухмылка. Дьявол, как же я напоминаю себе джокера! Я сжимаю кулаки и бросаюсь вперед, со всей силы ударяя по чертову зеркалу кулаками.
Я ненавижу тебя, Эмили! Зачем ты всё это делала? По какой причине?! Для чего ты заставляешь всех вокруг тебя страдать!
Кусочки стекла с грохотом падают на пол, к моим ногам, и я отскакиваю в сторону, глядя на свои окровавленные руки. По пальцам медленно стекает густая кровь. На полу красуются маленькие красные пятна. Я сжимаю ладони в кулаки, от чего кровь начинает сочиться ещё больше, превращаясь в маленький ручеек. Как же сильно нужно было ударить своё отражение, чтобы так глубоко поранить себя? Теперь я вовсе не похожу на зверя, который виднелся в отражении секунды назад, теперь я была маленьким запуганным олененком, лицо которого воспроизводилось на десятках маленьких отголосках былого огромного зеркала.
И я начинаю хохотать. Вот так. Просто. Смешно осознавать, насколько же я теперь беспомощна. Чертов смех сквозь слёзы. Я ненавижу себя за всё, что совершила в этом году — и плачу. Я понимаю, что схожу с ума и умираю — смеюсь.
Но затем в комнату заходит отец, которого сразу же начинает бить мелкая дрожь, как только он видит кровь. Он выкрикивает в коридор «Звоните в скорую!» и подбегает ко мне; хватается за мои руки, стараясь сжимать рану так сильно, чтобы остановить кровотечение, не обращая внимания на то, больно ли мне или нет. Хотя мне не больно. А я лишь продолжаю смеяться всему этому в лицо: отцу, матери, сестре, доктору, себе и, наконец, болезни.
Папа убегает всего лишь на мгновение, а затем возвращается с горсткой бинтов и матерью, и они оба начинают обматывать мои руки чистыми бинтами. Сначала обливают их жидкостью, от которой у меня начинает всё щипать, затем обливают йодом, и мои руки окрашиваются в светло-коричневый цвет, подобно луковой кожице, а только потом обматывают их тканью и холодным компрессом, чтобы к ранам не прилипали бинты.
Я видела, как сильно моё поведение пугает отца, а вот мама… Она то ли старалась не показывать волнения, то ли, действительно, не боялась меня, не боялась моего сумасшедшего смеха и первого ненормального поступка в очередном припадке. Она всегда была сильнее, я-то точно знаю. Однако, когда-нибудь и она сломается.
Доктору и его свите нужно было хорошенько себя встряхнуть, чтобы наловчиться и поймать меня, потому что я вырывалась. Но затем Фитч поставил мне укол — вновь — и ушёл из моей комнаты, чтобы поговорить с родителями.
Я чувствовала, как спокойствие и умиротворение резко нахлынуло на меня. Я плыву в лодке и качаюсь на соленых волнах океана, не осознавая, что на моем пути есть смерч. Моё ненастоящее временное облегчение не могло исправить мою судьбу — попасть в этот шторм и утонуть в нём.
Встаю с кровати и, качаясь, плетусь в сторону, откуда слышатся людские голоса.
— … как бы то ни было, вам нужно будет уговорить её поехать с нами. Вы же сами видели, как ухудшилось её состояние — и это лишь верхушка айсберга, кто знает, что скрывается там, под водой. Вдруг её приступы будут не только опасны для её жизни, но и для жизни людей, что её окружают. — Я прекрасно понимала, что доктор Фитч прав во всем сказанном, но я не могла согласиться с его словами, я ни за что на свете не поеду в больницу. Я не хочу умирать в больнице. Я не хочу умирать, полностью изменившись под давлением лекарств, точно также, как и под давлением опухоли, но последнее, к сожалению, неизбежно. Я хочу умереть такой, какой я была всю жизнь. Я хочу остаться самой собой.
Потому, не выдерживав своих мыслей, я подаюсь вперед и произношу:
— Нет, я не поеду с вами.
— Эмили, ты же понимаешь, что, скорее всего, подвергаешь опасности всех своих близких, не так ли?
— Да, понимаю, но я не поеду в больницу. Если нужно, я согласна умереть прямо здесь и сейчас. — Последнее предложение настолько испугало мою мать, — кто ж знал! — что она подбегает к доктору Фитчу, хватает за руку и, умоляя, спрашивает:
— Но ведь должны быть ещё какие-нибудь варианты! Должны же ведь, правда?
Мужчина в белом халате, который, к слову, остался один, — не знаю, куда ушли его сопровождающие, возможно, возвратились в машину — как и всегда, указательным и безымянными пальцами поправляет очки, съезжавшие с его носа, выпрямляет спину и говорит:
— Есть несколько вариантов.
— Всё, что связано с больницей, сразу же отпадает, — вмешиваюсь я.
— Тогда лишь два, — парирует доктор. — Первый. Мы не можем оставить всё, как есть, потому что это наше врачебное дело, потому что ты — на данный момент довольно опасный и местами агрессивный пациент. — И прибавляет «Извини». — Поэтому самый безопасный и эффективный способ избавить тебя от всех мучений — это избавить тебя от самой себя. Лоботомия, к слову. Твоё тело останется жить до поры до времени, но сама ты уже будешь мертва. Ты освободишься от оков.
Моё тело ещё будет существовать, когда я уже умру?
Насколько же нужно быть жестоким, чтобы говорить нам такое. Или же… это милосердие? Но, тем не менее, его слова навели немалый ужас на всех присутствующих. Я сжимаю кулаки, понимая, что это, быть может, и будет самый безболезненный способ моей смерти, но я не смогу так поступить со всеми ними. Разве им не будет еще хуже, когда они будут видеть меня живой, но меня уже не будет в своем теле, я оставлю свой разум?