Шрифт:
ЕВГЕНИЙ БОГДАНОВ
ПОМОРЫ
КНИГА ПЕРВАЯ
ПОМОРЫ
О море! Души моей строитель! Б. В. Шергин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОВЕТЕРЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Он вертелся кружился на льду, не знает, куда идти. Товарищи ночь подождали, он не вернулся...
Поморские были
1
Елисей, выпалив все патроны, в отчаянии опустился на лед возле убитой им утельги1 и, положив бесполезный теперь уже "ремингтон" рядом, закрыл лицо руками. Несколько минут он сидел так, раскачиваясь и тихонько охая. Потом поднялся. Прерывисто вздыхая, до боли напрягая зрение, стал всматриваться в бескрайнюю снежную сумеречную муть. Ветер свирепо рвал на нем одежду, леденил лицо, шею, перехватывал дыхание. Колкий снег сек щеки. Сколько ни смотрел Елисей вдаль, ничего не увидел. Молочно-серый сумрак кругом, грохот ломающихся, стиснутых непогодой льдов и тоскливый, берущий за душу вой ветра. Под ногами - льдина, вздрагивающая от ударов о соседние, зыбкая, словно палуба парусника в шторм. У ног - утельга. Ее уже стало заносить снегом. Елисей снял рукавицу, притронулся к боку утельги и вздрогнул. Холод тюленьей туши неприятно поразил его, хотя в этом не было ничего необычного: прошло время - остыл мертвый зверь. Елисей подобрал винтовку, подумал: "Конец. Пропал... " В ушах все еще звенел голос юровщика2 Анисима: "К лодка-а-а-ам! К лодка-а-а-ам! Скорее, братцы!" Не послушался Елисей, в охотничьем азарте притаился за ропаком, целясь в зверя. Не успел освежевать его - ударил снежный заряд. И льдина обломилась. Кинулся Елисей к товарищам, но поздно: перед ним чернела злая вода. "Вплавь? Не выбраться на лед. Лодка? Осталась там, вдалеке... Неужели не помогут?
– растерянно метался на обломке льдины Елисей. Но и сам знал - помочь при такой заварухе нелегко. Разводье ширилось, отливным течением и ветром его относило неведомо куда. Время позднее, свет таял, как снег в горячей ладони... Елисей стал палить в воздух из винтовки, давая знак товарищам. Услышал ответную пальбу вдалеке. Он стрелял и стрелял, пока не кончились патроны. Ему отвечали еле слышно и почему-то с подветренной стороны. Потом там вспыхнул сигнальный огонь, совсем не в том направлении, где ожидал его увидеть Елисей. Огонь блеснул и скрылся. И все заволокло снежной мутью. У Елисея не было ни дров, ни спичек, ни хлеба... "Велик ли обломок?" Чтобы проверить, он сделал несколько шагов в одну сторону, в другую, третью. По краям то полая, черная, как смола, вода, то мелкое ледяное крошево. Он понял: остался на маленьком пятачке среди беснующегося моря. Делать нечего. Если до утра обломок уцелеет, с рассветом можно будет перебраться на льдину побольше. А теперь уже никуда ни шагу не сделаешь: совсем стемнело. Елисей сунул за пазуху рукавицы, приложил ладони рупором ко рту и стал кричать, поворачиваясь во все стороны. Может быть, зверобои все же недалеко, ищут его, помня святое правило: "Сам погибай, а товарища выручай!" Кричал Елисей долго, пока не охрип. Потом привалился боком с подветренной стороны к убитой тюленихе и свернулся, подобрав ноги. Конечно, спать он не мог - какой тут сон! Полежав, вскакивал, разогревался, приседая и размахивая руками, потом опять садился или ложился. И так до утра. Утром он почувствовал голод. Голод и безвыходность своего положения: с одного края льдины - разводье чуть ли не в полверсты, с другого - ледяное крошево, а вдалеке - торосы. А небо темнело и хмурилось, и по-прежнему свистел ветер и сыпал снег. Елисей вынул нож и вырезал из туши кусок сала. Попробовал есть. Холодное, вязкое, пахнущее рыбой сало не шло в горло. Пожевав, он положил кусок на снег. Взгляд его упал на сосцы тюленихи. Он несколько раз смотрел на них и отворачивался... На вторые сутки голод стал невыносимым. Елисей опять принялся за сало, преодолевая отвращение. Поев, лег на снег и, помяв холодные сосцы рукой, нажал на них. Из сосков потекло тоненькой струйкой молоко. Закрыв глаза, он стал ловить струйку ртом... Если льдину не разломает, мяса и сала тюленихи хватит надолго. Есть их поморам в уносе1 не в диковинку. Сколько зверобоев тем и спасалось. Тревожило другое: далеко ли берег? И можно ли, переходя от льдины к льдине, добраться до него? Бывали случаи, когда зверобои выбирались изо льдов через две-три недели, хотя их уже считали погибшими. С наступлением прилива льды сжались. Елисей увидел на месте разводья большую крепкую льдину и стал выжидать, не сомкнется ли с нею та, на которой он бедовал. Если сомкнется, можно будет перетащить утельгу и перейти самому. Он перехватил веревочной петлей тушу и подтащил ее почти к самой кромке. Но льды будто заколдовало: узкая, в три-четыре шага полоска воды меж ними не уменьшалась. Елисей попробовал прикладом винтовки толкнуть обломок к льдине, до опора была плохая, да и обломок крепко зажало. А потом начался отлив, и льдина оказалась посреди разводья, словно утлая лодчонка посреди озера. Лишь на четвертые сутки к ночи непогода чуть поутихла. В черной пугающей глубине неба проступили накрапом очертания Ковша. Холодно и недоступно блестела над Елисеем Большая Медведица. Он глядел на нее, пока не закружилась голова, потом с тоской прислушался к шуму ветра и совсем пал духом. Ветер дул с зимнебережной стороны, с материка. Льдину уносило на север. Наступил пятый день, но и он ничего не изменил. Вконец выбившись из сил, Елисей стоял, опираясь на винтовку, чтобы не упасть, и смотрел, смотрел вокруг. Ни земли у горизонта, ни солнца, ни голубинки в сером мутном небе. Ни паруса, ни пароходного дымка. В эту пору корабли в море не ходят. Один во всем морюшке Белом... А льдина таяла на глазах, раскачивалась, крошилась. Стоять уже стало страшно. Елисей лег на лед. Посмотрел - тюлениху смыло волной. "Убил я утельгу, и она меня с собой возьмет, - шептали губы Елисея.
– Прощай, дорогая женушка Парасковья! Прощайте, детушки Тихон да Родион! Прощайте все..." Еще несколько ударов лохматых, тяжелых зимних волн, и льдина опустела... Кого море любит, того и наказует...
Юровщик Анисим, поняв, что Мальгин попал в беду, тотчас послал во льды на спасение товарища две лодки, подвергая немалому риску всю артель. Долго петляли лодки в разводьях, тащили их мужики волоком по льдинам, опять спускали на воду и все кричали, стреляли, жгли факелы. Но все понапрасну; слышали лишь хлопки далеких выстрелов. Вскоре лодки сбились с нужного направления, искали совсем не там, где
– он оттопырил большой палец, глянул на брата. Родька пил молоко, не сводя с матери серьезных с грустинкой глаз. Он живо представил себе, как в избу войдет отец - обросший бородой, похудевший, с сухим обветренным лицом, в овчинном совике1 и огромных бахилах с голенищами, обрызганными тюленьей кровью. Войдет и, сняв шапку, грузно опустится на колени перед образом Николы морского, чей лик темнеет в красном углу. Будет шептать благодарную молитву, стукаться лбом о пол. Потом скинет совик, поцелует мать, обнимет сыновей. Вытащит из мешка сырую желтовато-белую шкуру белька - тюленьего детеныша и скажет: "Это вам, ребята. Только выделать надо". А сам - в баню. Наевшись, Родька и Тишка оделись, вышли во двор, взяли чунки - санки без бортов, поставили на них деревянный ушат и поехали к колодцу за водой.
Анисим Родионов, навалясь грудью на лямку из толстой сыромятной кожи, шел с первой лодкой - пятериком. Его товарищи - трое с одного борта, двое с другого - тащились понуро, часто оскользаясь на снегу. Устали смертельно, едва переставляли ноги. Всю дорогу хотелось пить. На остановках по очереди прикладывались к пузатому чайнику с водой. Лодка шуршала днищем и полозьями, приделанными по обе стороны киля, по насту. В ней, под куском брезента от старого паруса - буйном уложены сырые, тяжелые тюленьи шкуры. Добыча богатая, но сушит сердце зверобоев тоска: потеряли товарища. Анисим всю дорогу от самого Моржовца1 до деревни мучительно подбирал слова, которые придется говорить вдове Парасковье Мальгиной. Да что слова! Разве помогут они, утешат в том огромном черном горе, что волокут мужики лямками по льду вместе с добычей Парасковье Петровне! Анисим думал: "Все ли я сделал, чтобы спасти Елисея? Не допустил ли промашки?" Ему казалось, что он, как юровщик, не был настойчив в поиске. Может, следовало бы утром отправить снова людей? Но погода! Злая, штормовая погода: кругом разводья, волна чуть ли не торчком ставила льдины. Хрустнет, словно яичная скорлупа, любая лодка. Отправлять зверобоев на поиски - значит посылать их на верную смерть. Еще несколько мужиков не вернулись бы домой... "Ты сделал все, что мог", - говорил Анисим себе. Но тут же внутренний голос возражал: "А все ли?" И опять сомнения, и снова невеселые думы. Тоскливо на душе было и у Григория Хвата. Но он-то, побывавший в ту ночь в передряге, отлично знал: поиски бесполезны. Чтобы успокоить юровщика, Хват говорил ему: - Такая круговерть! Никак нельзя было оставаться во льдах. Поверь, Анисим, уж я ли не любил друга Елисея... Но не мог я вести людей смерти прямо в пасть. "Эх, Елисей, Елисей! И надо же было тебе сунуться за те ропаки! Зачем ослушался команды? Все вернулись к лодкам, добычу даже покидали, а ты пошел еще стрелять. Кого же винить в твоей гибели? Забыл ты поморское правило: "В беде держись товарищей - легче будет!" Впереди из-за сугробов вынырнула деревянная колоколенка, и справа и слева от нее - избяные крыши, заваленные снегом так, что толстые его пласты над стрехами завернулись завитками. Колкий ветер гнал по сугробам поземку, низкое яркое солнце слепило глаза, но не грело. Иди, помор, гони дорогу. Дом близко! Анисим поглядел себе под ноги, выбирая путь, а когда поднял глаза, то увидел, как из деревни навстречу бежит толпа. Мужики, бабы, старики, детишки торопятся, размахивают руками, кричат. Встретились. Женки целуют мужей, вернувшихся с промысла, впрягаются вместо них в лямки и со свежими силами тащат лодки к берегу. Анисим неохотно передал лямку жене. Идя пообочь лодки, глазами искал Парасковью. Вот и она с Родькой и Тишкой. Стоят удивленные, в глазах немой вопрос. Надо держать ответ. Анисим подошел к Парасковье, снял шапку. Парасковья отшатнулась от него, будто кто ее ударил в плечо. Карие большие глаза ее впились в лицо юровщика. Над снегами раздался высокий, тоскливый, леденящий душу крик: - Где Елисей?.. Анисим шумно вздохнул, стиснул зубы, молча опустил голову, не смея глянуть в лицо вдове. Собрался наконец с силами. - В унос попал Елисей... - В уно-о-ос?
– высоким голосом переспросила Парасковья.
– Как же так? - А так...
– Анпсим стал рассказывать, как было дело. Тишка, ухватившись за рукав матери, плакал. Родька сначала крепился, но вскоре и у него по щекам потекли слезы. Парасковья выслушала юровщика и вдруг, словно у нее подломились ноги, опустилась на колени, сорвала с головы платок, обеими руками вцепилась в волосы, которые тотчас подхватил, растрепал ветер. Повалилась лицом в снег, заревела жутко: - Елисе-е-е-юшко-о-о! Анисим поддержал ее под руку. Родька, смахнув рукавом слезы, взял мать под другую руку. Тело ее обмякло, она не поднималась. Так и стояли около нее Анисим и сыновья Елисея, пока Парасковья немного не пришла в себя. Потом отвели ее домой, бережно поддерживая под руки. Тишка плелся позади, шатаясь из стороны в сторону, не видя дороги из-за слез. Родион повторял, успокаивая мать: - Мам, может, еще вернется батя! Бывало, что приходили мужики из уноса. Вернется... - Нет, - сурово говорила Парасковья.
– Сердцем чую - нет. Пропал Елисеюшко...
– и в отчаянии мотала головой, словно пьяная... Анисим молчал. Бугрились на сухих щеках под обветренной кожей, перекатывались желваки. Поглядывал юровщик на слепое солнце горестными виноватыми глазами... Так в Унде стало одной вдовой больше. Справили поминки. Зверобои принесли в дом Мальгиных муки, сахару, рыбы, ситца - долю Елисея в оплате добычи из ряхинской лавки. От себя мужики еще дали, сложившись, мешок крупчатки. 3 Дом Вавилы Ряхина - двухэтажные, рубленные из кондовой сосны обширные хоромы с поветью, с двором для скотины, чуланами, кладовками, - всё под одной крышей. Окна изукрашены резными наличниками с подзорами под карнизами. Семья невелика - сам Вавила, жена Меланья да пятнадцатилетний сын Венедикт. И прислуги немного: экономный прижимистый хозяин не терпел лишних ртов. Стряпухе Дарье, бабе рыхлой, объемистой телом, стукнуло уже шестьдесят. Горничной Фекле, пригожей и рослой девице-сироте, взятой Ряхиным в услужение, - двадцать годков. Однако на Ряхина работала чуть ли не вся Унда. На его парусниках - шхуне и боте плавали в командах унденские рыбаки. Шкиперы и артельные старосты получали жалованье. Остальные трудились из доли в добыче "покрученниками". Оплата их труда зависела от удачи в зверобойном да рыболовном промыслах. На окраине села, в месте голом, продуваемом всеми ветрами, в длинном приземистом строении, похожем на сарай, размещались полукустарный завод для обработки и посола звериных шкур и салотопня. Рядом - сетевязальная мастерская. Все движимое и недвижимое имущество Вавила нажил с годами. Начинал, как и многие оборотистые да прижимистые люди на Руси, с малого. Сшил несколько карбасов для прибрежного лова камбалы, наваги да крутобокого окуня-пинагора. Потом завел ставные невода на семгу и нанял рыбаков "сидеть на тонях". Красную рыбу сбывал мезенским и архангельским купцам. Копил деньги, отказывая себе во всем, кроме самой простой пищи да необходимой одежды и обуви. Стал строить бот. Построив, ходил под парусами в Архангельск да на Мурман, ловил треску ярусами1, понемногу расширяя промысел. Перед империалистической войной заложил Вавила первый венец нынешнего просторного дома. Постройка съела почти все сбережения. Но подвернулся случай: на ярмарке в Архангельске в троицын день зоркий глаз помора приметил в толпе городских мещанок дочку банковского чиновника Меланью. Познакомиться с ней ловкому, видному собой купцу не составило особого труда. Имя Меланья в переводе с греческого означало смуглянка. Однако облюбованная Ряхиным Меланья, вопреки святцам, была белокура, белокожа, немного мечтательна, в меру сентиментальна, порядком избалована и потому вспыльчива и заносчива. О себе Меланья была высокого мнения. Постепенно и незаметно для себя она превратилась в одну из тех засидевшихся невест, которые, достигнув критического для замужества возраста, выходят за первого встречного, лишь бы человек был трезвый, положительный и хозяйственный. Приглянулись Вавиле светлый, завитый нагретыми щипцами локон над розовым ушком, голубые глаза с озорным прищуром, неторопливая походка Меланьи. Слово за слово, то в театр, то в купеческое собрание ходили вместе. Целый месяц волочился Ряхин за девицей, хоть и сосал сердце червь беспокойства за домашние промысловые дела. Улестил, уломал с помощью толковой свахи-соломбалки вальяжную архангельскую мещаночку, получил шесть тысяч приданого. Свадьбу праздновал дважды: в Архангельске, в доме отца Меланьи, в Немецкой слободе, и в Унде - для односельчан. Жена в Унду поехала с великой неохотой и слезами привыкла к городской жизни. Обещал ей: "Выйду в большие купцы - переедем в город". Пустил женины деньги в оборот, завел в селе бакалейною и мануфактурную торговлю, исхлопотал с помощью тестя кредит и приобрел у разорившегося судовладельца почти новую, отличную шхуну. Со шхуной и выбрался Вавила в большое плавание. Нагрузит дома судно тюленьим жиром да шкурами - и в Архангельск. Там продаст товар, купит хлеб - и в Норвегию. У норвежцев на хлеб выменяет треску, и пока шхуна идет обратным путем в порт на Двине, команда обработает рыбу. В Архангельске продаст треску - прибыль в банк. Имел Вавила доход от каждой торговой сделки. Уже подумывал о покупке рыболовного сейнера, мечтая ворочать большими делами. Но революция все изменила в его жизни. 4 Вавила Ряхин, широко распахнув дверь, тяжело шагнул через высокий порог в избу Мальгиных. Был он мужчина рослый, грузный. Новые бахилы, подвязанные ремешками под коленями, поскрипывали, и половицы под ногами купца прогибались. Вавила снял шапку, огладил густую бороду сверху и снизу, положил на лавку принесенный с собой сверток. Поспешно - не от истовости, а по привычке перекрестил лоб, метнув исподлобья на Николу зоркий взгляд, и густо, басовито сказал: - Здорово, хозяюшка! Здорово, детки! Парасковья положила прялку, на которой пряла суровье из конопли, встала, поклонилась Ряхпну и показала рукой на стул. Тишка на окне что-то сооружал из деревянных кубиков-обрезков. Родька, выйдя из горенки, глянул на купца недружелюбно, вполголоса обронил "здравствуйте". Подумал: "На тебя работал отец, добывал тюленей. Из-за тебя и пропал..." Вавила сел, положил руки на стол. На пальце блеснуло массивное, широкое обручальное кольцо, купленное у архангельского ювелира. - Соболезную тебе, Парасковьюшка, - заговорил Вавила мягко, сочувственно.
– Рано потеряла муженька. Да, видно, судьба уж... Не щадит море нашего брата ундян. Сколь погибло - не счесть! Сколь крестов стоит на Канине, на Мурмане да на Кандалакшском берегу! Он склонит голову на грудь, помолчал, - Чем помочь тебе - не ведаю... - Нам помощи не надо. Сами проживем, не маленькие, - вмешался в разговор Родька. Ряхин исподлобья окинул взглядом щуплую худенькую фигуру паренька. Родька высок, но тощ, угловат по-юношески. Русые волосы, длинные, давно не стриженные, спадают на обе стороны головы и к вискам кудрявятся, как у отца. - Оно так, конечно, проживете, - согласился Ряхин.
– Однако я пришел к тебе, Парасковьюшка, по делу. Могу пристроить Родиона к себе в завод пока поработать строгалем - шкуры от сала освобождать. Работа не тяжелая, но требует сноровки. Платой не обижу. Вам деньжата будут не лишние, а у меня работников нынче нехватка. Дал бог зверобоям добычу славную... Дела всем хватит. Мать вопросительно посмотрела на сына. Родион, подумав, согласился: - Ладно! Поработаю строгалем. - Молодец!
– Ряхин взял с лавки сверток и подал его Парасковье.
– Возьми, Парасковьюшка, в подарочек тебе и детям матерьишки. Тебе - на платье, ребятам - на штаны. Это не в счет будущего заработка. А весной, Родион, дам тебе другое дело. В море хошь? Родион оживился, в глазах вспыхнул интерес: идти в море на паруснике - его давняя мечта. - Как не хотеть... - Ну так и пойдешь. Зуйком на шхуне. В Архангельск. Так-то. - Спасибо, Вавила Дмитрич, за участие. На добром слове спасибо, склонилась в поклоне Парасковья. - Что ты! Не стоит благодарности! Господь велел помогать ближнему в бедах и горестях. Вавила поднялся и, уже выходя из избы, обронил: - Родион, завтра придешь на завод. Мастер тебя приставит к делу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
На заводе Ряхина студено, тесно и несмотря на холод душно. От залежавшихся шкур и тюленьего сала пахнет ворванью. Пятеро строгалей - две женщины и три мужика, надев фартуки из мешковины, широкими ножами-клепиками срезают сало с тюленьих шкур, раскинутых на плоских плахах. Старшим тут - Иероним Маркович Пастухов, сухонький, проворный не по годам человек со светлыми, будто выцветшими глазами. Он немного прихрамывает: на зверобойке застудил ноги и теперь уже не ходит в море ни за рыбой, ни за тюленем. Кормится тем, что обрабатывает ряхинское сырье. А когда его нет, делает рюжи для ловли наваги. Иероним взял Родьку за локоть и повел по узкому проходу между кипами сырья и строгалями к свободной плахе. - Вот тебе, Родион Елисеевич, клепик, вот плаха, а вот и шкуры, показывал он.
– Надень-ко фартук. Так... Ишь, какой баской стал: ни дать ни взять - настоящий строгаль. Кой тебе годок? - Шестнадцатый пошел с января. - Училище-то кончил? - Кончил. Четыре класса. - Мало, - покачал головой старик, сожалея.
– По нонешним временам мало. Ну, ладно. Слушай меня и смотри. Вот я беру шкуру, кладу ее так - жиром кверху. Расправляю... гляжу, не осталось ли мяса... Старик объяснил все по порядку, вручил Родьке нож и, отступив на шаг, стал смотреть, как действует клепиком парень. - Не торопись, делай чище! Работа здесь была не постоянной: сходят мужики на лед, продадут добычу Ряхину - тогда строгалям дела хоть отбавляй. По сотне шкур, бывает, обрабатывают, вытапливают в больших чанах, вмазанных в печь жир, готовят шкуры к отправке в больших тюках или бочках. Кончится сырье - вешает на свое заведение Вавила замок, а строгали ищут себе другое занятие. Хозяин наведывался на завод каждый день. Едва появлялась в цехе его массивная фигура, как все замирали, словно в церкви. Строгали, и без того малоразговорчивые, умолкали вовсе. Вавила обходил помещение. Заметив непорядок, указывал мастеру. Придирчиво рассматривая у окна очищенные шкуры, спрашивал: - Маркович, сколько с утра сделали? Дедко Пастухов записей не вел, все держал в памяти. - Леха - пятнадцать, Семен да Дементий - по восемнадцать. Бабы - по двадцати, а малой шешнадцату раскинул... "Малой" - Родька. - Так-так, - Вавила посматривал на ссутуленные спины строгалей.
– Опять бабы вас обогнали? Вам, мужики, не стыдно ли? - Без стыда лица не износишь, - отвечали ему.
– У баб, видно, клепики острей. - За что вам деньги плачу?
– не слишком строго, однако недовольно ворчал хозяин.
– Скоро везти товар в Архангельск. Поторапливаться надобно. - А мы не стоим без дела. Вавила молча поворачивался к двери и уходил, высоко неся голову. Когда из светлого дверного проема темной несокрушимой глыбой надвигался хозяин, Родька невольно втягивал голову в плечи, и нож в его руках ходил проворней. Не то чтобы боялся хозяина, нет. Раньше Вавила относился к нему вроде бы на равных. Но как только Родька взял в руки клепик, надел фартук, сразу почувствовал зависимость от хозяина. Дедко Иероним частенько подходил к Родьке. Подсаживался на чурбан, закуривал короткую трубку и, морщась, вытягивал больные ревматизмом ноги. Смотрел, как Родька орудует клепиком, подбадривал парня добрым словом. В цехе стало теплее: начали топить жир в чанах. И духота стояла теперь невыносимая. Строгали настежь открывали дверь. И на улице потеплело. Весна оттесняла холод к северу, в просторы океана. Родька с грустью смотрел в раскрытые двери - побегать бы с ребятами последние дни, покататься на лыжах, на санках. Но некогда: надо заработать денег. Осенью Тишка в школу пойдет, ему предстоит справить обувку, одежку. И Родька строгал и строгал шкуры, снимая пластами жестковатый тюлений жир тонкими, но крепкими руками, в которых огромный клепик казался тесаком. - Скажи, дедушко, - спрашивал он мастера, - почему мужики сдают шкуры Ряхину? Разве не могут сами обработать да свезти в Архангельск. Денег получили бы куда больше! - Так ведь у Ряхина-то суда! На чем мужики повезут товар? На карбасе по весне в море не сунешься. - А сложились бы да купили бы артелью бот али шхуну. И плавали бы сами в Архангельск! Иероним долго молчал, потом сказал: - Не простое это дело. У Ряхина в Архангельске связи, каждый купец ему знаком. А мужики у него в долгу. Не то что судно купить - дай бог семью прокормить. Куда денешься? Я вот тоже здоровье потерял. Где по силам дело найду? У него, у Вавилы. Больше негде. Родион скинул с плахи шкуру, развернул новую, старательно ее расправил и, примериваясь ножом, в сердцах сказал: - Отец горбил на Вавилу - пропал. Теперь, выходит, мой черед? Дедко Иероним как-то неловко закашлялся, встал с чурбана. На плечо Родьки легла тяжелая теплая рука. - В гибели отца твоего я не виновен. Бог тому судья... А жизнь, брат, такая: кто-то на кого-то должен горбить. Иначе есть станет нечего, зазвучал голос Вавилы.
– Ну, а если, скажем, меня бы не было, кому бы сдавали товар? В Архангельск везти - судно надобно, команда, расходы... И всей деревней сложившись, судно-то не купить. Вот и выходит, если не я, так кто-то другой все равно должен кормить рыбаков. Такая, брат, коммерция. Да-а... Родька густо покраснел. Он не заметил, как появился Вавила. Дедко стушевался и отошел к чанам. Ряхин наконец снял с плеча парня руку, грузно опустился на чурбан, где только что сидел мастер, бросил зоркий взгляд на Родьку. - А у тебя ловко получается. Молодец! Люблю работящих, - похвалил он.
– И вот что я тебе скажу, Родя. Мы с тобой оба мужики. Только я постарше да поопытней. Все, что имею, своим умом нажил. А смолоду так же начинал. Как ты сказал - "горбил". Клепиком стругал, покрученником ходил... Хлебнул горя. На Мурмане зуйком зимогорил. Все было. Парусники завел не сразу. А новая власть нам торговать не запрещает. Без коммерческих людей и ей не устоять. Вот в губернской газете пишут про нэп. Новая экономическая политика, значит. И этот нэп не мешает мне иметь суда да везти сырье в Архангельск. Иначе там кожевенный завод станет. Государству один убыток будет. В цех впорхнула Меланья в темно-синем платье с оборками в три яруса, в бархатной на лисьем меху жакетке. Легкая на ногу, невысокая. Лицо тонкое, белое, напомаженное. Для кого румянилась и напомаживалась - неведомо. Для мужа разве? Так он этого не любит: морщится, видя, как Меланья "шпаклюет" лицо перед зеркалом. Перешагнув порог, она поднесла к лицу надушенный платочек. - Вавила!
– сказала тонким капризным голосом.
– Иди, кушать собрано. И пакет из города привезли. Вавила нарочно помедлил, сохраняя степенность и мужское достоинство. - Сейчас разговор завершу и явлюсь. - Являйся скорее!
– жена, словно белка, быстро юркнула в открытую дверь. Отойдя на несколько шагов, расчихалась.
– Ну и ароматы!..
– И засеменила по утоптанной тропинке к дому. Вавила поднялся с чурбана, одобрительно потрепал Родьку по плечу: - Как сгонит лед, шхуна в Архангельск пойдет. Поведет Дорофей Киндяков. Просись к нему зуйком. Скажи: я согласен. Понял? - Понял, - кивнул паренек. 2 Дорофей Киндяков был старинным приятелем Елисея. Вместе хаживали они в молодости на канинские реки за навагой, на прибрежный зверобойный промысел. Вместе росли, учились в церковноприходской школе, потом "молодцевали" и женились на задушевных подружках, однофамилицах Панькиных: Елисей - на Парасковье, Дорофей - на Ефросинье. На досуге Родион любил бывать в доме Киндяковых. Дорофей принимал парня ласково и дружески, говорил серьезно, как, бывало, с Елисеем, будто и не было меж ними разницы в годах. И жена его Ефросинья не отпускала Родьку без угощения - обедом ли, ужином ли накормит, чаем с баранками напоит. Дорофею было уже под сорок. Высокий, широкоплечий, с рыжеватинкой в волосах и бороде, он слыл опытным мореходом и почти ежегодно плавал шкипером на ряхинских судах. Характером был крут и упрям. Иной раз перечил хозяину, но тот терпел, потому что в любом споре на поверку выходило: прав кормщик. Словно великую драгоценность, хранил Киндяков у себя в доме поморскую лоцию - рукописную книгу в деревянном, обтянутом кожей переплете с медными застежками. В ней старинным полууставом деды и прадеды аккуратно и старательно описали во всех подробностях поморские пути-дороги: на Канин Нос, на Кольский полуостров, на остров Сосновец, на Новую Землю и Грумант (Шпицберген), в Архангельск и в Норвегию, на Мурман. В лоции указывались направления ветров, морских течений и движения льдов в Белом море, время ледостава и ледохода, а также населенные пункты и промысловые избы по берегам, давались ориентиры при заходах в бухты, гавани, устья рек. Дорофей иногда разрешал Родьке полистать эту книгу. Паренек садился к окну, осторожно раскрывал лоцию и старался разобрать слова, написанные разными почерками. Дочь Дорофея, тоненькая, синеглазая Густя, подходила к Родьке на цыпочках, стараясь заглянуть через его плечо в книгу. - Чего там написано?
– спрашивала она. - Все, - коротко отвечал Родька. - Что все? Расскажи! - Про все пути-дороги морские сказано. Такой ответ не удовлетворял Густю, и она заставляла Родьку читать вслух. С трудом разбирая слова, он читал ей первое попавшееся место. - Ты, что ли, малограмотный? Все запинаешься. А еще училище кончил! упрекала девочка. - Так тут написано по-старинному. - Как это по-старинному? Пишут всегда одинаково. - Нет, не одинаково. Есть нонешнее письмо, а есть и старинное, вроде церковного. - Чудно!
– удивлялась Густя.
– Чем это от тебя пахнет?
– смешно морщила она нос. - Чем? Не сено кошу - шкуры строгаю в заводе, - хмурился Родька. - Какие шкуры? Белька? - Бывает и белек. Только на нем сала мало. Все больше утельги да лысуны. - А ты и сам похож на белька. Белек... белек...
– подразнивала девочка, развеселись. - А ты утельга! - Я утельга?
– глаза Густи округлились.
– Какая же я утельга? - А какой же я белек? - У тя волосы белые. Потому и белек. За ветхими страницами лоции Родька видел в своем воображении море, льды, волны. В ушах чудился шум прибоя, свист ветра. Вырос парень в поморском селе, а в море бывать еще не довелось. Дальше устья Унды не хаживал. А его неудержимо тянуло туда, в холодный морской простор. Он представлял себя в парусиновой штормовке, в бахилах до бедер на палубе парусника, и сердце замирало от восторга. - Дядя Дорофей, - сказал Родька, придя к Киндяковым после разговора с Вавилой.
– Возьмешь меня на шхуну зуйком? Дорофей окинул придирчивым взглядом парня. Тот стоял, сняв шапку. Кудрявые волосы свешивались над бровями. - На шхуну, говоришь? Зуйком?
– неторопливо отозвался кормщик.
– А ну-ка, подойди поближе! Родька шагнул к нему. Тяжелая мужская рука легла на плечо. Дорофей нажал. Родька устоял, не согнулся. Кормщик хитро блеснул глазами и сжал руку паренька у предплечья крепкими пальцами. - Силенка есть. Возьму, стало быть. Ну, как тебе работается? - А ничего. Кажется, справляюсь. - Хозяин, поди, торопит, чтобы скорей дело шло? - Торопит. Да спешка ни к чему. Можно руки поранить. - Верно, - согласился Дорофей.
– Пришла пора, Родька, самому на хлеб зарабатывать. Старайся во всяком деле. 3 К концу апреля лед на Унде, неподвижно лежавший могучим пластом всю зиму, ожил, растрескался, и половодьем понесло его в море. Очищались от зимней шубы и другие реки Мезенской губы - Майда, Мегра, Ручьи, Кулой. Юго-западный ветер - шелоник торопил по горлу Белого моря двинский лед. Севернее Моржовца, между Кольским берегом и Конушиным мысом, льды беломорских рек перемешались и с ветрами и отливными течениями устремились на север, в океан. Навстречу им от норвежских фиордов, от Рыбачьего полуострова, полосой стопятидесятимильной ширины шло могучее теплое течение Гольфстрим. Попадая в его теплые струи, льды начинали таять. Поморы, выходя на берег, долго смотрели вдаль, в серые половодные просторы речного устья. Ветер наполнял легкие привычными запахами весны и моря, будоражил кровь, звал в неведомые и ведомые дали. Зверобойное сырье на ряхинском заводе обработано, затарено, подготовлено к отправке. Хозяйский амбар на берегу забит бочками, ящиками, тюками тюленьих и нерпичьих шкур. На двери завода Вавила повесил большой, словно пудовая гиря, амбарный замок. Дедко Иероним вышел на угор, опираясь на батожок. Щурил глаза на солнышко, любовался вольным полетом чаек. Вот одна задержалась над водой, часто-часто взмахивая крыльями, и вдруг ринулась вниз. Миг - и поднялась. Из клюва торчал рыбий хвост, Пролетела над водой, вернулась - хвост исчез. Снова нависла у самого берега. - Ловко у нее получается. На лету ест и не подавится!
– сказал Родька, пришедший на берег вместе с дедом. - Да, уж добывать себе пропитанье чайки мастерицы!
– отозвался Иероним. Что, Родя, скоро в море? - Шхуна пойдет послезавтра, - сказал Родька с улыбкой, не скрывая радости. - Хаживал и я зуйком-то, - начал Иероним.
– Давай-ко сядем вон на то бревнышко, посидим... С отцом плавал. Он на Мурман покрученником ходил, на паруснике. В Вайде губе ловили треску ярусами. Тюки я отвивал, наживку очищал. Платили по пятаку за тюк. За день, бывало, отовью сорок тюков, заработаю, значит, два рубля. А отец ходил весельщиком. Так у него иной раз заработки и моего меньше. Иероним весь погрузился в воспоминания, смотрел бесцветными прищуренными глазами на реку. - А отвивать тюки не легко было. В вешню-то пору холодно, руки сводит, спина стынет. Куда-нибудь за избушку от ветра прячешься... Деньги-то заработанные берег, чтобы домой привезти в целости да сохранности. Чем жить? А тем, что у рыбаков выпрошу - рыбой. Придут, бывало, с моря, кричат: "Держи, зуек!" Кинут треску либо пикшу. Наваришь - и сыт. И, словно вновь переживая давние обиды, старик укоризненно покачал головой. - Зуек всем от мала до стара подчинялся, совсем был бесправный человек. Бывало, не так что сделаешь - линьком отдерут. И побаловаться не смей! А был я ведь в твоих годах. Хотелось поозоровать-то... Отец вступиться не смел, хоть и рядом. Суровы были поморские правила в старину. В специальном "Устьянском Правильнике" все записаны - того и придерживались. Теперь, правда, не знаю как: давно в море не бывал. Ну, да ты, Родя, себя в обиду не давай. Только будь послушен, трудолюбив, а остальное приложится, Дорофей тебя любит, побережет. Однако, как говорится, на Дорофея надейся, да и сам не плошай. - Не оплошаю! Родион смотрел в ту сторону, где устье Унды расширялось, выливаясь в губу. Там, на рейде, вписываясь тонким силуэтом в облачное небо, стояла на якоре ряхинская шхуна. С приливом она подойдет ближе к деревне. Грузить ее будут с карбасов. "То-то закипит завтра работа!" - подумал Родька.
Рано утром на берегу собрался народ: кто поработать на погрузке шхуны, а кто просто так поглазеть. Среди шапок-ушанок и картузов пестрели бабьи платки. Вавила Ряхин настежь распахнул двери амбара: - Ну, братцы, с богом! За дело! Мужики принялись выкатывать по наклонным доскам-слегам к карбасам бочонки с тюленьим жиром, таскать тюки с просоленными, плотно уложенными шкурами. Вавила суетился не меньше других - помогал выкатывать бочки, бдительно следя при этом, чтобы грузы спускалась по слегам осторожно, "на руках". Но на какое-то время он замешкался в дальнем углу амбара, и Григорий Хват, озорно подмигнув товарищам, спустил бочку с самого верха. - И-э-эх! Пошла, родимая! Но он не рассчитал: у самого борта бочонок соскользнул с досок и плюхнулся в воду. Анисим Родионов, идущий на шхуне за боцмана, заметил: - Чего озоруешь, Гришка? Сам теперь и лезь в воду за бочонком. Хват с притворной сокрушенностью почесал загривок огромной веснушчатой рукой и сказал виновато, хотя в глазах бегали озорные, лихие чертики: - Не рассчитал малость. Боком пошла. Ах, стерва косопузая! Ряхпн уже следил из дверей амбара. - Кто бочонок в воду спровадил?
– рявкнул он. - Сам спровадился, - пробормотал Гришка и, разогнув голенища бахил, вошел в реку. Он легко взял трехпудовый груз и перевалил его через борт в карбас. - Силу те девать некуда, Гришка!
– ворчал хозяин.
– А ежели бы рассыпались клепки? - Клепки бы рассыпались - сало все равно бы не утонуло. Жир тюлений. Первый сорт!
– лихо ответил Хват. - А как я с тебя при расчете вычту за озорство? - Не за что, Вавила! Вишь, бочка уложена - будто тут и была. Полюбуйся-ко! Спустя полчаса первый карбас, грузно осевший в воду чуть ли не до верхней доски-обшивины, тронулся на веслах к фарватеру, где стояла шхуна. Там товары поднимали на судно с помощью стрелы с ручной лебедкой, укладывали в трюм, найтовили на палубе. Груз на судне принимал Дорофей с частью команды. Родька готовился в путь. Сборы невелики: много барахла моряк с собой не берет, а зуек тем более. Мать положила в отцовский старый мешок из нерпичьей шкуры смену белья, две чистые рубахи из пестрядины, пару шерстяных носков белой овечьей шерсти, а из харчей - шанег-сметанников, ржаных сухарей, сахару да соли. Родька вынул из мешка узелок с сахаром. - Оставьте себе. Сахару у нас мало. Там мне дадут. Мать присела на лавку, на глаза навернулись слезы, но она опасалась утирать их, боясь рассердить сына. Сквозь туман на ресницах поглядела на узелок: - Как же ты там, Родионушко, без сахару-то? Ведь сладкое любишь. - И Тишка любит. Пусть ему останется. - Ты уж смотри, сынок, слушайся мужиков-то, не гневи их понапрасну. Старайся, чтобы тобой все были довольны. Сам Вавила, бают, в рейс пойдет... - Не беспокойся. Не маленький. - Береги себя. Дай бог удачи да счастья! - Спасибо, мама. Родион стал посреди избы, поглядел по сторонам: не забыл ли чего. Вспомнил про отцовский нож. Поднялся на лавку, потянулся к воронцу1, нашарил там финку в кожаных ножнах и, почистив клинок золой на шестке и сунув обратно в ножны, спрятал в мешок. В избу вбежал запыхавшийся брат. Сапожонки мокры: видно, опять не удержался, чтобы не побродить в воде у берега. Шмыгнул носом, ловко прошелся под ним рукавом и сказал, возбужденно блестя глазами: - Четвертый карбас отчалил. Пятый начали грузить. Тебе, Родька, пора! - Ну с богом, Родионушко!
– сказала Парасковья. Тишка, прощаясь, сдержанно, как мужик, сунул Родьке холодную, в трещинах и цыпках руку. Родион наказал: - Ты тут не озоруй. Мать слушайся! - Когда я озоровал-то? - Уж и обиделся! Ну, прощайте! ...Дожила Парасковья до проводов в море сына. Долго стояла она на берегу. Все уже разошлись, а она все смотрела вдаль, где на волнах покачивалось судно. Шептала: "Счастливо тебе, сынок! Доброй тебе поветери!"
4
Пoветерь! Это старинное поморское слово будило в рыбацкой душе надежду на благополучное плавание и удачу в промысле. Поветерь - по ветру, попутный ветер. "Поветерь" - название шхуны Ряхина. Прежний судовладелец, когда шхуна сошла со стапелей, окрестил ее "Святая Анна". Вавила перекрасил корпус, приказал малярам написать славянской вязью новое имя. Ничто больше не напоминало ему о прежнем хозяине, о печальной участи разорившегося купца. Строилась шхуна по заказу на Соломбальской верфи в Архангельске. Корабелы сработали ее на диво - легкую, прочную, изящную. Вавила так полюбил судно, что первое время, приобретя его, жил в каюте, редко съезжая на берег... Разные дуют ветры в Белом море, но господствуют норд-ост и норд-вест. Самый опасный ветер северо-восточный. Он часто приносит туманы, стоящие по нескольку суток плотной стеной от Зимних гор до Терского берега. В эту пору дул юго-западный ветер. Направление его почти совпадало с курсом шхуны, и была ей при выходе из дому полная поветерь. Но ненадолго. От Воронова мыса шхуна должна будет круто повернуть на юго-запад, и тогда ветер станет встречным, если не переменится.
"Поветерь", гафельная шхуна, имела довольно несложную оснастку: на фок- и грот-мачтах, поставленных с наклоном к корме, крепилось по два паруса косому гроту и фоку внизу и топселю наверху. На бушприте - стаксели1. Команда в восемь человек, включая шкипера, который именовался у Ряхина капитаном, свободно управлялась с парусами в любую погоду. Камбуз находился в корме, рядом с ним - кладовая для провианта. На камбузе - плита, большие луженые кастрюли, сковороды, обеденные миски, чайники и другая утварь. Все уложено на полках с высокими закраинами и специальными гнездами, чтобы посуда не падала во время шторма. Вечером, когда команда съехала на берег попрощаться с родными, Родька остался на шхуне за кока и вахтенного. Он осмотрел свое хозяйство, разложил на столе продукты, выданные Анисимом, и принялся за дело. Замочил в ведре соленую треску, достал из мешка комочек дрожжей, которыми снабдила его мать, и стал припоминать, как дома растворяли квашню. Он задумал испечь пшеничные оладьи. Притащил дров, нагрел чайник. В теплой воде распустил дрожжи, замесил в большой кастрюле муку. Не спеша перемыл в горячей воде ложки, вилки, миски, обтер везде пыль и спустился в кубрик. В иллюминаторы пробивался слабый свет белой ночи. Над столом на проволоке подвешен фонарь. Койка зуйка была внизу, у самой двери. Родька взбил тощую подушку, лег, заложив руки за голову. Хорошо, спокойно... Он даже улыбнулся, потянувшись всем телом, и закрыл глаза. Но спать не полагалось. Зуек встал, заметил, что стол в кубрике грязен. Принес воды, вымыл, выскоблил столешницу, надраил палубу и поднялся по трапу наверх. Шхуна чуть-чуть покачивалась на неширокой волне. Якорная цепь резала воду, и она, тихонько струясь, побулькивала. Родька заглянул в рубку, рассмотрел штурвал, компас, столик с какими-то бумагами, видимо, картами. Попробовал прочность канатов, которыми принайтовили бочки на палубе. Крепко. Вышел на бак, поглядел вперед. Открылось широкое устье Унды. На ней лениво плескались ночные волны. Слева виднелся мыс Наволок, справа - узкая полоска материкового обрыва с белой лентой снегов, которые удерживались там, на северной стороне, все лето. Дальше - простор Мезенской губы. Там все сливалось: и серое полуночное небо, и свинцовая водная рябь. Казалось, впереди все заволокло туманом. Глянул Родька на запад - увидел вытянутые, плоские фиолетово-серые облака. Глянул на восток - небо прозрачно розовело. Скоро там взойдет солнце, ненадолго спрятавшееся за горизонтом. На южной стороне - темные силуэты изб, колокольня в деревне. На фок-мачте, на железном кронштейне, висел небольшой бронзовый колокол рында. Родька легонько качнул язык. Колокол отозвался негромким мелодичным звоном. Бронза долго гудела. Родька закрепил конец веревки рынды за гвоздь, вбитый в мачту. Став у фальшборта, он упер руки в бока и глянул на мачты, на свернутые паруса. Вот бы сейчас распустить их, вытащить якорь, кинуться в рубку и взять в руки штурвал! Справился бы он один со шхуной? Нет, вряд ли... Однако пора на камбуз. Скоро прибудет на шхуну команда. Родька спохватился и снова развел в плите огонь. На палубе вычистил рыбу и принялся жарить ее. Дрова в плиту подкладывал понемногу. Управившись с рыбой, принялся печь оладьи. Он так увлекся работой, что не заметил, как к шхуне подошла шлюпка. В камбуз заглянул Дорофей. - Эй, горит! Родька чуть не уронил сковороду. - Напугал, дядя Дорофей! - Ничего. Привыкай.
– Дорофей блеснул белозубой улыбкой из-под усов. Завтрак у тебя, я вижу, готов! Молодец! По-нашему, по-поморскому как он называется? Ну-ка? - Первая выть, - ответил зуек. - Верно. - А обед, - вторая выть... - То-то! Ну, старайся. Мужики так прощались дома, что приехали голодные. Скоро есть запросят. - У меня уж все готово. Из-за спины Дорофея выставилась полупьяная физиономия Вавилы. Тряхнул бородой, похвалил: - Хорош у нас зуек! Анисим Родионов пришел пробовать пищу. - Для первого разу добро, - сказал он. Мужики, слегка подгулявшие дома, почти не заметили, что рыба солоновата плохо вымокла. Они уписывали завтрак за обе щеки. В кубрике было весело, шумно, все похваливали зуйка за аккуратность и старание. Вавиле Ряхину Родька подавал завтрак отдельно в каюту. Хозяин грузно сидел в кресле, привинченном к палубе, тыкал вилкой мимо рыбы, морщился, кряхтел. - Из-под жениной юбки удрал, - хохотал он раскатисто.
– Свобода! Ты, того... помалкивай, понял? - Понял. Что еще принести? - Ничего. Ступай. Спать буду. Глаза у Родьки слипались от усталости. Прежде чем прикорнуть на койке, надо было все прибрать, помыть посуду и подумать, что приготовить на обед. Над шхуной взметнулись и расправились паруса на ветру, посвежевшем с рассветом. "Поветерь" отправилась в первый в эту навигацию рейс.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
К концу дня на вторые сутки шхуна, миновав остров Мудьюг, вошла в устье Северной Двины. Еще за Мудьюгом Ряхин распорядился прикрыть брезентом бочонки, находившиеся на палубе. Сам хозяин, внезапно посуровевший, озабоченный, стал за штурвал, отослав Дорофея на отдых. Заметив, как внешне изменился Вавила, команда пыталась объяснить это по-своему: - Боится на мель сесть. Сам у руля! Будто Дорофей тут не плавал... - А зачем бочки закрыл? Раньше не закрывали. - Будто ворованное везем! Дорофей подумал и осторожно заметил: - Судя по всему, товар будет сбывать тайно. Видно, боится властей. Родька, лежа на койке, прислушивался к разговорам. Вавила, привычно поворачивая штурвальное колесо, поглядывал на фарватер, на бакены, береговые очертания и невесело размышлял. Архангельский перекупщик зверобойного товара Кологривов еще в марте писал ему, что кожевенный завод, принадлежащий купцу, Советская власть национализировала. Однако через верных людей можно сбыть товар подороже, минуя строгий контроль. Поэтому Кологривов советовал Ряхину, придя в Архангельск, не отдавать якорь в центре, у Красной пристани, а пройти вверх по Двине, миновать город и стать в версте от двинского села Уймы. Туда в назначенный час прибудут люди Кологривова на карбасах и заберут товар. Перекупщик определил место и время встречи с Ряхиным в городе для расчета за привезенные шкуры. "Все пошло прахом!
– думал Вавила.
– Свое собственное, горбом нажитое приходится сбывать украдкой. О рейсе в Норвегию и думать теперь нечего. Слышно, что даже государственные торговые суда за границу выходят только с разрешения властей. А мне путь туда заказан... Того и гляди шхуну отберут. Тяжелые времена. Как жить дальше - не ведаю..." Голову сверлило недоброе предчувствие: "Не накрыли бы таможенники при входе в порт. Как бы проскочить незаметно?" Но не проскочишь портовый надзор: ночи белые, паруса за версту видно. И таможня проверяла каждое суденышко, появившееся у города. У Чижовки к борту шхуны подвалил таможенный катерок. Ряхин передал штурвал Дорофею, приказал спустить паруса, стать на якорь. Зазвенела цепь, якорь нырнул в воду. С катера подали конец, и по штормтрапу на борт шхуны поднялись двое: пожилой с усами щеточкой востроглазый досмотрщик и другой, помоложе, с трубкой в зубах. Оба в морской форме. У молодого мичманка надета лихо, набекрень. Ряхин снял картуз, кивнул властям. - Чье судно?
– спросил старший. - Из Унды. Рыбацкая шхуна...
– ответил Вавила. - Хозяин кто? - Я... Ряхин. - А-а-а!
– протянул таможенник.
– Слыхал Ряхина. Груз? Вавила показал на бочки под брезентом: - Весь товар. Тюльжир. - А в трюме? - И в трюме маленько. - Тоже жир? - Шкуры... - Кому привез? - Кожевенному заводу. - Разрешение от сельского Совета имеется на продажу? - Нету. Не знал, что надобно. В прежние времена ходил без всякого разрешения... - Так то в прежние!
– сурово оборвал таможенник.
– Нынче требуется документ. - Так я ведь без утайки, господин-товарищ, - мягко и заискивающе заговорил Вавила.
– Сдам товар государству - и домой. Не пропадать же ему! Таможенники приказали скинуть брезент, пересчитали бочонки, осмотрели трюм, записали, сколько чего имеется на судне, и дали Вавиле расписаться. - На завод, говоришь?
– строго спросил на прощание пожилой таможенник. Ладно. Проверим. Заводу сырье очень нужно. Как раз на простое находится. А ты все плаваешь? Ну-ну, плавай пока... Катер отчалил. Ряхин спустился в каюту, сел у стола, обхватил голову руками и погрузился в раздумье. Из головы не выходили последние слова таможенника, сказанные с холодной многозначительностью: "Ну-ну, плавай пока..." К чему он так сказал - "пока"?.. К сердцу прокрался холодок. Но долго думать не приходилось. Позвал к себе Дорофея и Анисима. Когда они явились, сказал: - Вот что, братцы. Дело со сбытом товара у меня срывается. Таможенники пересчитали все и грозились проверить, в целости ли сдам сырье заводу. А платит он мало, цены на шкуры и жир низкие. Из выручки даже рейса не оправдаю... А ведь команде расчет надлежит выдать, да такой, чтобы мужиков не обидеть. Вавила умолк, пытливо посмотрел на помощников. Те молчали, не зная, куда клонит хозяин. - Верный человек обещал мне заплатить за товар втрое дороже против государственной цены, - понизил голос Вавила.
– И он ждет шхуну. - Так ведь таможне количество тюков и бочек теперь известно!
– сказал Дорофей.
– Не сдашь - неприятностей не оберешься. - Известно, по числу тюков. А если каждый тюк разделить надвое да упаковать снова? Ведь вес-то им неведом! - Впутаемся в историю, - возразил Дорофей.
– И согласятся ли мужики на такое дело? Всю ночь придется работать. - Им не обязательно знать - зачем. Скажу, что так принимает завод - малыми тюками. Иначе, мол, не примут... И к тому же, - вкрадчиво добавил Вавила, - я ведь пока еще хозяин и волен поступать, как мне надо. - К чему все-таки этот обман?
– не сдавался Дорофей. - За все отвечаю я, - голос Вавилы стал резким. Он не хотел больше терпеть возражений.
– Команде на этот раз обещаю двойную плату. Дорофей угрюмо молчал. Анисим Родионов оказался податливей. - Чего ломаешься, Дорофей? Вавила Дмитрич говорит дело. Ему желательно за товар получить подороже. И товар-то, ежели разобраться, ведь и наш. Не мы ли на стуже, на льду тюленей били да еще и Елисея потеряли!.. Ни к чему нам с тобой возражать хозяину. Двойная плата команде - разве плохо? Голос у Родионова спокойный, ровный, но Дорофей уловил в нем льстивые нотки. Он укрепился в уверенности: не пойдешь на сговор с Вавилой - обидит команду при расчете. И так у него лишнюю копейку не выжмешь, а тут и вовсе закроет свой кошелек. И тогда команда будет считать виновником убытка его, Дорофея. Он махнул рукой и скрепя сердце сказал: - А, делай как знаешь. - Ну вот, давно бы так, - Вавила поднялся.
– Снимемся с якоря и пройдем мимо пристани за город. Там около ночи все и уладим. Время позднее, у Красной пристани нас все одно никто не будет разгружать до утра. Ну, с богом, за дело! 2 Вечером на шхуне подняли паруса, и при боковом ветре она тихо скользнула вверх по реке. Родька вышел на палубу. Слева по борту, залитый теплым светом предзакатных лучей, проплывал город: в неяркой зелени только что распустившихся тополей аккуратные двухэтажные особняки, кирка - лютеранская церковь, Гостиный двор, белокаменная громада собора. У Воскресенского ковша возле Красной пристани стояли большие и малые парусники. У причала швартовались паровые суденышки. В вечернем небе таяли грязноватые дымы. Неказистые с виду "макарки"1 с тентами-навесами ходко бежали вверх и вниз по реке, перевозя пассажиров пригородного сообщения. Но вот уже остались позади пакгаузы грузового порта Бакарицы. Берега стали пустынными, лишь кое-где на угорах рассыпались домишки пригородных деревень. Серовато-молочными размывами заволакивала реку июньская белая ночь. Вавила, неподвижно стоявший на баке, вдруг поспешно сунулся в рубку. "Поветерь" круто повернула вправо к малозаметному песчаному острову с ивняком. Дорофей отдал команду: - Спустить паруса! По палубе загрохотали каблуки. Паруса обвисли, свернулись, забрякала якорная цепь. Шхуна замерла на месте, чуть развернувшись по течению. О борта ластились мелкие волны. Вавила вышел из рубки, бросил отрывисто: - Зуек! Команде ужинать! Быстро! Родька потащил в кубрик огромную кастрюлю с жареной рыбой, потом еще несколько раз пробегал по палубе то с чайником, то с нарезанным хлебом. Во время ужина хозяин пришел в кубрик. - Хлеб да соль, мужики! Потом постоял, озабоченно комкая бороду, и попросил команду поработать в трюме - распаковать и разделить тюки. Как - покажет сам. Велел взять фонари. - Что еще за аврал?
– пожимали плечами мужики, когда хозяин ушел.
– Нам такая работа вроде бы ни к чему. Чего ему вздумалось тюки делить? - Связаны добро! Для чего ворошить? Анисим отодвинул от себя пустую оловянную тарелку, вытер губы холщовым полотенцем. - Надо, чтобы тюки были небольшие - так сподручней для погрузки и перевозки, - он словно бы чего-то недоговорил, глаза уклончиво смотрели в сторону. Однако команда есть команда. Мужики, перекурив, спустились в трюм, прихватив керосиновые фонари. Распаковывать тяжелые тюки с сырыми сплюснутыми шкурами, свернутыми наподобие больших кулебяк, оказалось делом нелегким. Долго возились в тесном, слабо освещенном трюме. Хозяин делил тюки не поровну: в одном больше шкурок, в другом - меньше. Наконец все было сделано. Но этим не обошлось. Упаковки поувесистей Вавила распорядился поднять на палубу. Он часто поглядывал на часы. Едва успели поднять груз, как на реке показался карбас в две пары весел. Он ходко приближался к шхуне. На карбасе трижды стукнули деревяшкой о борт. Вавила ответил негромким ударом рынды. Матросы молча стояли у фальшборта, наблюдая за приближающейся посудиной. Она тихонько подвалила к борту. Анисим, изогнувшись, поймал швартов и захлестнул петлю за кнехт. Спустили веревочный трап, и по нему поднялся невысокий человек в ватнике, картузе и грязноватых, в иле, сапогах. Он и Вавила, обменявшись рукопожатием, сразу ушли в каюту. Родька видел, как подошел карбас. Поведение хозяина показалось ему подозрительным. Но команда молчала, и Родька решил: "Кто их знает, купцов. У них, видать, все делается втихомолку". Хозяин и гость вскоре вернулись на палубу, и Вавила распорядился сгружать тюки в карбас. Их принимали два человека, лиц которых в тени шхуны разглядеть Родьке не удалось. Нагруженный карбас ушел. На смену причалил другой. Нагрузили и его. Проводив карбасы, Вавила сразу заторопился, отдавая команды негромко и все время оглядываясь по сторонам. Через полчаса шхуна вернулась в город, отдала якорь неподалеку от пристани, чтобы утром стать под разгрузку. Утром явился представитель Архсоюза принимать груз. Ряхин встретил его, показал товар и заранее составленную опись... Представитель долго пересчитывал тюки и бочки, сверяя результаты подсчета с данными таможни, сообщенными кооперации, и наконец сошел на пристань, сказав, что пришлет лошадей для перевозки груза. Вавила все опасался, как бы не пришли вчерашние таможенники и не заметили, что тюки изрядно "похудели". Но они не явились, и купец успокоился. К полудню шхуна разгрузилась. Вавила ушел в город по своим делам. Команда тоже разбрелась по Архангельску - кто навестить знакомых, кто сделать покупки, а кто и "проверить" питейные заведения, благо хозяин всем выдал аванс, кроме Родьки. Ему с судна уйти не разрешили, и он с грустью следил за суетой на пристани с палубы. Ряхин вернулся на другой день, чуть-чуть хмельной и сердитый. Заметив раскиданные по палубе брезент и концы, стал браниться: - Не могли прибрать? Совсем обленились. Родька, обойдя хозяина стороной, нехотя стал сворачивать брезент, сматывать веревки. Запершись в каюте, хозяин достал окованный железом ларец и выгрузил из карманов деньги. Пересчитал пачки, недовольно покачал головой, вздохнул. Выручка была небогатая. Если бы не Кологривов, пришлось бы ему уходить из Архангельска ни с чем. Местные власти запретили продажу кожевенного товара частным лицам. Ряхин должен был сдать его только на завод. Но он нарушил закон, сбыл свой товар тайно, словно контрабанду. На этот раз обошлось - в другой засыплешься. Вавила, будучи в городе, видел, как все меняется. Везде наступают на частника кооперативы - рыболовецкие, торговые, промысловые. Мелкие лавчонки купцов пробиваются незначительным оборотом. У архангельских торговцев и рыбопромышленников отобрали все большие суда, оставили лишь карбасы да малые парусники - боты, расшивы, шняки. Вавила чувствовал, что и ему на своей шхуне плавать остается недолго. Продать бы ее... А кто купит? Старые адреса и связи порушились. Кое-кто из купцов уехал из города неведомо куда. Оставшиеся попрятали деньги в потаенных местах и притихли, ведя обывательскую жизнь. Вавила сунулся было в кооператив, предложил свои услуги на перевозку рыбы с мурманских промыслов, но ему отказали. Придется возвращаться в Унду ни с чем. Хорошо, если еще удастся сходить летом на рыбный промысел. Но опять возникает осложнение, куда сбыть рыбу. Выйдя на палубу, он увидел скучающего зуйка. Родька стоял, прислонившись к фок-мачте под рындой, и глазел, как у пристани разгружались суда. С огромного парусника-трехмачтовика грузчики скатывали бочонки с сельдью. Оттуда донесся возглас: "Соловецка селедочка-то! Ух и хороша!" Поодаль лебедкой поднимали тюки с товарами на палубу парохода, идущего на Печору. - Чего горюешь, Родион?
– спросил хозяин. - Чего, чего... На берег-от не пустили! Вот и стою... - Это мы вмиг поправим, - Вавила взял Родьку за плечо, повернул к себе лицом, встретился с колючим взглядом парня.
– Команда скоро должна вернуться. Уйдем отсюда вечером. У тебя есть еще время. Поди погуляй. Он достал кошелек, дал зуйку денег. Родька повеселел, пошел к сходням. Выйдя на набережную, он повернул направо и вскоре добрался до Поморской самой оживленной улицы города. Она выходила к Двине. На берегу - базар с ларьками, лотками, прилавками, на которых разложены мясо и рыба, соленые огурцы и сушеные грибы, картофель и разные овощи. Продукты Родьку не интересовали. Он нашел лавку с недорогими ситцами, обувью, одеждой, купил матери цветастый платок и отрез ситца на кофту, а Тишке - кожаный брючный поясок с набором. Денег еще немного оставалось, и он решил купить изюму. Сын Ряхина Венька иногда хвастался перед ребятами "изюмными" пирогами и даже давал им отведать такое необыкновенное яство. Возвращаясь на шхуну, зуек на ходу кидал в рот изюминку за изюминкой и все заглядывал в кулек: "Не съесть бы много. Надо и домой привезти". Матросы с берега пришли трезвыми, что случалось на таких стоянках довольно редко. Сидели в кубрике и разговаривали. - Погулял?
– спросил Дорофей Родиона, когда тот спустился вниз. - Был на базаре. Обновки купил и вот... изюму. Попробуй, дядя Дорофей. - Не надо. Вези Тишке, - отказался кормщик и снова включился в общую беседу.
– Встретил я в городе знакомого, так он сказал, что в Мезени, Долгощелье и других деревнях нынче будут промысловые кооперативные товарищества. Если так, то Вавиле придется туго. - Ну, товарищества еще где-то, - отозвался пожилой матрос Тимонин.
– А нам кормиться надобно. С этого рейса получим шиш! Всего неделю ходили... А рассчитывали на все лето, на целую навигацию! - Без Ряхина придется трудно, - согласился с ним Анисим.
– Где возьмешь суда? А снасти? А деньги? - Наверное, помогут, - не совсем уверенно ответил Дорофей.
– Раз государство велит идти в товарищества, значит, и кредит даст. - Придем домой - чем займемся?
– опять обронил Тимонин. - Покосами. - А после придется садиться на тони, на семгу. Невода-то у Вавилы есть. - Есть-то есть, да он уж, верно, подрядил сидеть на тонях тех, кто дома остался. И все сосредоточенно замолчали. А Вавила ходил по палубе, кидая угрюмые взгляды на город. За островами на Двине закатывалось солнце, и Архангельск был облит теплым розоватым светом. Из кубрика вышел Дорофей. - Снимайся с якоря. Пойдем домой, - сухо распорядился хозяин. - Без груза? - Да.
ГЛАВА, ЧЕТВЕРТАЯ
1
– Вавила! Ты опять у буфета?
– послышался за спиной резкий и раздраженный голос супруги.
– Господи, совсем свихнулся! Как из Архангельска пришел, так и не просыхал. Что с тобой? Новые большевистские порядки обмываешь? Не пора ли одуматься? Вавила сунул на полку стопку, захлопнул дверцу буфета так, что внутри него что-то зазвенело, и, махнув рукой, сказал в великой досаде: - А пропади все пропадом! -- И пропадет! Для тебя пропадет!
– визгливо запричитала Меланья.
– Соберу вещи и уеду к папаше. Оставайся тут один. Сожалею, что связала свою судьбу с тобой, неудачником, и приехала сюда, в эту мерзкую глушь! Уеду! - Попутный ветер, - пробормотал Вавила и вышел из столовой. В соседней комнате на обитом плюшем диване сынишка Венька листал книжку с цветными рисунками. - Батя, ты куда?
– спросил он настороженно. - Куды-куды! На кудыкину гору. На лешевом озере пинагора1 ловить! ответил Вавила и прошел мимо сына, бросив на него косой взгляд: "Растет сын - ни уму ни сердцу. Весь в матушку. Только бы ему книжки да картинки. Не то что Родька-зуек. Тот смолоду к морю тянется!" Но тут же пожалел: все-таки сын... единственный. Вышел на крыльцо. Запахнул полы пиджака, глубоко натянул на лоб картуз от реки несло холодом. Побрел на берег, постоял там, посмотрел на "Поветерь". Во время отлива шхуна обсохла, села на дно, накренившись корпусом к берегу. На верхушках мачт сидели вороны и каркали, разевая черные клювы. - Кабы вас разорвало! Беду кличете!
– ругнулся Вавила и обернулся: не слышал ли кто. Но на берегу никого. Только поодаль бабы полощут белье с плота. На головах намотаны толстые платки, на плечах теплые ватники, а икры голые, блестят, будто молодая березовая кора на солнце. Вавила посмотрел на баб, сел на бревно и закурил. "Уйти бы в Норвегию!.. Снарядить команду человек пять, поднять паруса - и прощай! Но кто пойдет со мной? Ни один мужик не двинется. У всех сердце прикипело к дому. И у меня прикипело: родился тут. Без моря Белого жизни не мыслю. И с норвежцами мне не тягаться. У них на парусниках уж моторы поставлены. В наших водах под носом у русских бьют зверя. Пропаду там, обнищаю... сопьюсь... Все чужое: место, обычаи ихние, вся жизнь... Да к тому же так легко в Норвегию не уйдешь: пограничные морские катера сразу сцапают. Что и делать?.. Важно не упустить рыбаков от себя. Без них совсем пропал". Вавила встал и, затоптав окурок, повернул в проулок, где стоял дом Обросима-Бросима, унденского купца, пособника Ряхина во всех делах. Обросим Чухин - купец калибром мельче Вавилы. Лавок у него нет, есть только несколько карбасов для прибрежного лова, засольный пункт да три ставных невода на семгу. В путину к нему шли наниматься в покрут те рыбаки, которых не брал Вавила и которым деваться было некуда. О скопидомстве Чухина по всему побережью ходили легенды. Вспоминали случай с котом. ...Как-то выдался неудачный год: зверобойный промысел был скуден, рыба ловилась плохо. Подтянули животы рыбацкие семьи. Обросим считал убытки от простоя засольного пункта, щелкая крепкими пальцами на счетах. Нечаянно взгляд его упал на кота, мирно дремавшего на лежанке. "Ишь, отъелся на моих-то харчах, словно соловецкий монах!
– с досадой подумал хозяин. Разжирел. А какой прок от тебя? Мышей не ловишь, только в сенях по углам пачкаешь!" Подвел итог кошачьей жизни. Вышло: за год кот съедал пищи на три червонца. Мыслимое ли дело? Взял Обросим кота за загривок и выкинул на улицу, пригрозив: - Чтобы и духу твоего не было! Неведомо как узнала об этом вся деревня - было смеху. Прозвище Обросим Чухин получил при погрузке рыбы, потому что кричал: - Ну, братцы, еще остатние бочонки бросим! Только тихонько... Эй, не бросай! Спускай помалу! - Ты ведь сам велишь бросать, - заметили ему. - Это я так, к слову. Понимать надобно наоборот. С того и пошло - Обросим-Бросим. Со своей "старухой", как он называл жену, Обросим пил чай. - Проходи, Вавила Дмитрич! Садись к столу! Самовар еще только до половины выпили. Опрокинь чашечку-другу. Вавила опустился на стул, который жалобно заскрипел под ним. "Не сломал бы!" - встревожился Обросим. - Ну и весу в тебе, Вавила Дмитрич! Того и гляди, стул развалится... А где новый купишь? По нонешним-то достаткам... - Не скули. Бери у меня любой стул. Какие новости? Я целый день дома сидел. - Новости есть. Приехал из Мезени уполномоченный Архсоюза. - Приехал-таки?
– поморщился Вавила. - Собранье сегодня затевает насчет кооператива. - Так я и знал. - Выходит, так, - невпопад согласился хозяин.
– Придется, видно, вступать в кооператив. Куды денешься-то. Посольный пункт дает одни убытки. Промысел у меня небогатый. Да и на тонях сидеть будет некому: мужики-то кооперативными станут, рыбу будут сдавать Архсоюзу. Сам-то я как с неводами справлюсь? Круглое безусое лицо Обросима лоснилось то ли от пота, то ли от переживаний. Маленькие серые глазки пытливо вцепились в глаза Ряхина. - Ты-то запишешься? Вавила откинулся на спинку шаткого стула. - Ха-ха-ха! Запишешься, говоришь... Ха-ха-ха! Да ты разве не знаешь, что у меня суда? - Отдашь их на общее дело, - расплылся в ехидной улыбке Обросим.
– Тебе больше процент от добычи пойдет, чем другим. Чего грохочешь? Все одно отберут. Думать надо. Вавила помрачнел, насупился. - Может, и лавки посоветуешь сдать в кооператив? Разориться? - Помилуй бог!
– Обросим-Бросим махнул рукой.
– У самого разоренье за пазухой. День и ночь ноне ношу. Скоро без сахару чай со старухой придется пить. Вавила стукнул по столу крепко сжатым кулаком. - Не-е-ет, кооператив мне не подойдет. Это хорошей кобыле драный хомут на шею. - А как жить? - Убытки буду терпеть, скрипеть зубами, но не пойду. Понял?
– Вавила в упор смотрел на Обросима.
– И тебе не советую. А мужики, я думаю, нас не оставят... Не все, конечно, но не оставят. Кооператив еще неизвестно что такое, а Вавила - вот он, рядом! С ним не один десяток лет живут. Ряхин зло сощурился. Обросим подвинулся к нему, заговорил шепотом. Хозяйка вышла в другую комнату и больше не показывала носа. - Слышал я, власти интересуются тем, как ты принимал да провожал Разумовского...
– шептал Обросим. - Ну?
– Вавила впился в лицо Обросима напряженным взглядом. - Вот те и ну. Предупреждаю по-свойски. Вавила опустил голову, задумался. ...В девятнадцатом году, в смутное и тревожное время, когда Архангельск захватили интервенты, в Унду неведомо откуда прибыл отряд белых под командой поручика Разумовского. Квартировал поручик в хоромах Ряхина. Немало было съедено семги, выпито вина. Немало было произнесено и хвастливых речей. Грозился поручик "передавить" всех большевиков и комбедовцев, но таковых в Унде не оказалось. Хотел поручик назначить Вавилу председателем волостного Совета. Но тот, чувствуя, что еще неведомо, чей будет верх - большевиков или белых - от такого поста отказался наотрез, сославшись на малограмотность и нездоровье. Но предложил поручику помощь продовольствием, зная, что, если не предложить, сами возьмут. Отряд Разумовского уходил из Унды с запасами муки, селедки, крупы, безвозмездно отпущенной щедрой хозяйской рукой. Обросим, напомнив об этом, поселил в душе Вавилы мрачные предчувствия. 2 Мать не ожидала, что Родька придет из плаванья так скоро: не успел и чистое белье заносить, что дала ему в дорогу. Однако возвращению сына Парасковья обрадовалась: вернулся жив-здоров, все-таки еще одни руки на покосе, мужик в доме. Родион выложил из мешка покупки и деньги, выданные Вавилой за рейс. Их оказалось совсем немного. Прикинули: на пуд муки да килограмма на два сахару. Тишку деньги не интересовали. Он сразу набил рот изюмом и ухватился за ремень с блестящими бляшками, со свисающим до колен концом наподобие кавказского. - Хорош ремешок! По праздникам носить буду. Мать, чтобы порадовать сына, тоже надела на голову привезенный платок и погляделась в зеркало: - Очень мне к лицу. Спасибо, сынок. И за ситец на кофту спасибо. А сама уже решила сшить Родьке рубаху из этого отреза ситца - красного в белый горошек. Родион помылся в бане, попил чаю и принялся чистить сеновал от остатков прошлогодней сенной крошки и мусора, А мать с Тишкой на улице стали сажать картофель. Сажала Парасковья и думала: "Вырастет ли?" В Унде картошка вызревала не каждый год: часто в середине лета ее били заморозки, ботва чернела.
Родька возвращался из лавки: мать посылала за селедками. Увидел на улице возле избы Феклы, кухарки Вавилы, Веньку. Тот грелся на скупом солнышке и что-то привычно жевал. Он часто на улице ел такое, чем можно было похвастаться. - Родька!
– позвал Венька, - Иди сюда. Родька замедлил шаг. - Чего тебе? - Да подойди. Светлые волосы у Веньки аккуратно причесаны, смазаны бриллиантином. Рукава чистой белой рубахи подвернуты до локтей. Родька неохотно подошел к нему. - Хошь пирога?
– спросил Венька и сунул руку в карман, выжидательно глядя на Родьку. Тот усмехнулся: - А с чем пироги-то? - С изюмом. - Ешь сам. Я ноне изюму тоже привез. Тишку до отвала накормил. - Ну, как хошь... Ты ведь теперь моряк, - с иронией произнес Венька, - К чему вам пироги? - Верно, нам пироги ни к чему. Был бы хлеб. - Слышал, в Совете собранье будет? - Слышал. - Батя сказывал - насчет кооператива. Ты в него запишешься?
– Венька презрительно скривил рот.
– Туда самые наибеднющие будут записываться, те, у кого ничегошеньки нет - ни снастей, ни судов. Одни штаны, да и те для ловли рыбы не годятся - дырявые, Родька насупился. - Ты что же, и меня голяком считаешь? - А как же, ты - сирота. Что у вас есть? Одна изба. Да и та покосилась. Мой батя в кооператив не пойдет. У него, брат, все имеется: и шхуна, и бот, и лавки, и завод... На что ему кооператив? Он, если захочет, свой кооператив открыть может.
– Венька бросил объедок пирога и вытер руки о штаны.
– Вот так... Ну, пойдешь в кооператив-то? - Тебе-то какое дело? Ты чего задаешься?
– Родька приблизился к Веньке вплотную.
– Скоро твоего батю Советская власть прищучит. - Руки коротки. Готовь штаны вместо невода... Р-р-ры...
– Венька не договорил: Родька, разозлившись, выхватил из кулька селедку и прошелся ею по щекам обидчика. Тот оторопел от неожиданности, потом опомнился и сцепился с Родькой. Оба покатились по траве, тузя друг друга. - Эй! Эй! Атаманы!
– услышал Родька знакомый голос. Он выпустил изрядно помятого Веньку и встал, одергивая рубаху. Венька плакал, растирая по лицу слезы с грязью. - Гражданская война кончилась.
– Перед ними стоял Дорофей.
– Хватит воевать. - У нас она только начинается, - сказал Родька, подбирая с земли селедку. - Из-за чего бой? Чего не поделили? Родька пошел к берегу мыть запачканную во время свалки селедку. Венька кричал вдогонку: - Я те еще припомню! Зуйком больше на батиной шхуне не пойдешь! Дорофей только покачал головой.