Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

Меняйлов Алексей

Неведение Князя начальника полиции в догадке только утверждало. Все пути вели к соглядатаю. И кинжал явно выкрали силой его власти или золота. А сам он не извлёк из тела кинжал впопыхах. И теперь воспользовался случаем, чтобы начать захватывать в городе власть. Убийство безголового совершено, конечно, из ревности. А охранник из дворца явно ни при чём. Даже если легионеры лучшей из центурий стали отбивать работу у местных наёмных убийц, то приезжий просто не успевал с ними связаться. Скорее, помог ему кто-то из стражников. Что ж, соглядатаю в знании людей отказать было нельзя.

И потому он особенно опасен.

Всё

ясно.

Всё-то всё, только завтра на утреннем докладе ему предстоит признаться, что кинжал, востребованный женой наместника Империи, таинственным образом исчез. Из рук самого начальника полиции!

глава VI

ночь. тайная жизнь уны

— Господи-Ваале! Ну, скорее бы!.. Господи! Скорее бы ночь!.. — в последний раз, и потому особенно страстно, произнесла она.

В последний, потому что наконец стемнело настолько, что Уна, прекрасная супруга наместника Империи в провинциях Иудее, Самарии и Идумее, уже не могла различить контуры предметов во внутренних покоях занятой ею части дворца. Ещё несколько минут, и можно будет добраться до кварталов любви неузнанной — и с еженощной оргией любви слиться не только помыслами, но ещё и телом.

С той минуты как Уна нетерпеливо выгнала последнюю из прислужниц, она блуждала по комнатам — неосознанно плавными движениями рук лаская своё тело.

— Ну скоро ли?.. Скоро?.. Господи!.. — сама не понимая произносимых ею слов, ритмично, одними губами, в такт движениям рук, повторяла жена Пилата.

Тьма сгущалась. Наконец свет из этого мира странных людей стёк за горизонт. Стало совсем темно, как и всегда в этих местах, неожиданно и разом — так в описаниях Божьих вестников будет уничтожен этот преисполненный порока мир.

— Пора! — отдала себе приказ Уна и стала плавно, покачиваясь, как в жреческом танце, — под светильником любви, устроенным из кусков «золотого» египетского стекла, от неё требовали иной раз и этого танца, — обнажаться.

Хотя Уна могла принять любое обличие, от многодетной матроны до юной невинной девушки, выбора у неё для выхода в Город, в сущности, не было. Действительно, какого образа жизни женщина, днём отдохнувшая и выспавшаяся, с дразнящей походкой, могла в темноте ночи оказаться вне накрепко запертых ворот семейного дома? Только одного — из гетер, и притом самых недорогих.

Блудницы подороже темноты почему-то боялись панически, поэтому с заходом солнца за пределы круга, высвечиваемого красными, возбуждающими преступную чувственность светильниками, не выходили. По исчезнувшим в темноте улицам ищущие в их ласках забвения к ним приходили сами, и отнюдь не с двумя оболами. Ничтожные два обола — это наибольшая цена, которую мог заплатить легионер, сам получавший в день всего четыре — на всё: включая еду, оружие и одежду, — и потому вынужденный считать каждую монету. Два обола — это в одном из закутков квартала, а прямо под стенами улиц — один.

Цены были разные — в зависимости от квартала. Дорогую гетеру могли оплатить кроме мытарей-мздоимцев одни только торговцы. От легионеров и чиновников торговцы отличались тем, что могли обойтись без слёзных признаний в любви, которые так ценились в «солдатских» кварталах. Торговцы ценили байки о том, как нанятая его любить была совращена, а главное, за сколько монет впервые отдалась; как после смерти или побега супруга она с ребёнком голодала и как от нищеты она была попросту вынуждена — ради детей! — заняться древнейшим из промыслов; как, начиная с обола, она поднялась сначала до двух, потом до динара, а теперь и вовсе до тетрадрахмы. Торговцы, которые тоже оправдывали своё бессовестное воровство и обман необходимостью кормить детей — даже бездетные! — умилялись, вытирали навернувшуюся слезу и даже сверх оговорённой платы порой набавляли обол, а то и два.

Мир «солдатских» гетер был совсем иным. На удивление, несмотря на непомерную нагрузку — порой приходилось пропускать через себя до двух десятков страстных после казарменного воздержания мужчин, — богаче «солдатские» гетеры не становились. Едва только у них заводились деньги, тотчас появлялся тот, кого несолдатские называли «милашками» — за их кокетливость с мужчинами. Несмотря на то что выбранный «милашка» нисколько от остальных подобных не отличался, «солдатская» в него, лучезарного, влюблялась по уши и, вся в синяках, воспалённо восхищалась благородством его якобы уникальной души.

Несведущие в тайнах кварталов любви объясняли эту страсть к «милашке» его исключительными способностями как любовника, сведущие же знали, что на самом деле от мужчины у него не было ничего. Поддерживающие пламя в очаге оргии любви состарившиеся гетеры—«мамки» — хотя в глаза и разыгрывали комедию зависти, а за глаза смеялись, тем не менее «милашкам» не препятствовали: без побоев и грабежа «милашки» гетере достичь её счастья невозможно. «Солдатским» вообще ощущение жертвенности сладостно, а для изнурительного занятия древнейшим ремеслом и вовсе необходимо ощущение обречённости. Избитая, ограбленная, голодная и потому вынужденная зарабатывать на кусок хлеба немедленно, вынужденная «трудиться» до изнеможения, вынужденная отдавать себя всю, до последних тайных частей тела, «солдатская» благодаря «милашке» получала оправдание перед всполохами совести за ту послушно-безликую — как в стаде или легионном строю — жизнь, оставить которую её не могло заставить ничто.

(Именно блудницы, изгнанные из «солдатских» кварталов за «развратность» — при отсутствии «милашки» не брали с клиентов денег, — в поисках, как полагали обыватели, заработка, бродили на ощупь по опустевшим улицам, ожидая из темноты откровенных предложений — и всякий раз до обмирания пугаясь.

Так что появление женщины на подходе к кварталам красных светильников никого из ночных обитателей Иерусалима удивить не могло. Разве только заинтересовать. Но это не страшно: несколько минут служения Афродите — и можно идти дальше…)

Но был и ещё один квартал любви, вернее, ещё одна любовь. Здесь бывало по-всякому, однако всегда дешевле, чем в квартале для торговцев, и пристойней, чем в «солдатском». Этот квартал посещали местные. Эти требовали, чтобы распоследняя девка разыгрывала из себя саму невинность. Они также требовали, чтобы убранство закутка, несмотря на то что над входом его оставался непременный египетский «золотой» светильник, напоминало традиционное убранство обычного иерусалимского дома. Некоторые перед даже требовали молиться — непременно вместе и утомительно долго. Нередко клиент ещё успевал прочесть душеспасительную проповедь. Ну, словом, понятно.