Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
Хорошо поживились и чехи, в наказание за «советскую Словакию» потребовавшие от заправил Антанты передачи исторической «угорщины» — Закарпатской Руси.
Версальские политики, особенно французы, на это охотно пошли, ибо Париж старался везде устроить дела своих действительных и потенциальных союзников.
Больше всего получили румыны, в прошлую войну терпевшие одни поражения, метавшиеся из одного лагеря в другой и дважды предавшие. Их особенно «пожалели» в Трианонском дворце Версаля, где весной этого года и навязали обезоруженной и обессиленной стране грабительские условия
Хорти скрежетал зубами от ярости, но был вынужден принять навязываемые Парижем условия, ибо другой альтернативой могла быть только война с прекрасно вооруженными интервентами, исход которой предсказать было просто — полная потеря венгерской независимости с последующей оккупацией территории.
Но подписать такое под угрозой пушек еще не значит принять. Трианонский мир еще не вступил в силу, а значит, еще есть шанс. Именно он в Сегеде произнес слова, которые запомнились всем мадьярам — «Нет! Нет! Никогда! Урезанная Венгрия не может быть страной, вся Венгрия — это рай земной!»
Однако такая громкая декларация, сам адмирал это прекрасно понимал, для соседей была не больше пустого звука, ибо в политике решает сила, которую Венгрия просто не имела и не могла иметь в будущем. Союзники ведь не просто разоружили страну, они настрого запретили ей иметь еще и достаточную армию, способную защитить границы.
Такое унизительное положение могло бы тянуться годами, вот только случилось невероятное, и все должно измениться в самое ближайшее время. А как иначе, если вчерашний враг, тоже вдоволь натерпевшийся от «союзников», предлагает объединить усилия и отринуть навязанные двум странам унизительные условия.
— Время пришло, — прошептал адмирал, отходя от окна.
Потерянная было надежда снова вернулась в его сердце. Ведь именно сегодня, в эту самую ночь, стоит ему сказать «да», как Венгрия сможет вернуть утраченное, отринуть унизительный договор и снова занять достойное место посреди Европы.
Одесса
— Генерал не доживет до утра, — молодой врач говорил тихо, но убежденно, со спокойным цинизмом, свойственным этой профессии. — Зрачок на свет не реагирует, пульс не прощупывается. Мы сделали все, что могли, но… Медицина тут бессильна!
— Все настолько серьезно, доктор…
— Людвиг Карлович Краузе, — врач прекрасно понял паузу, сделанную Семеном Федотовичем, и представился. — Но я не доктор, а только ординатор. Больного осмотрел консилиум самых известных врачей, и все они единодушно пришли именно к такому неутешительному выводу. Но до последнего часа у нас оставалась надежда на удивительно крепкий организм генерала. Однако… Ранение слишком серьезное!
«То есть на чудо, в которое никто из вас не верит — вы же материалисты до самого кончика скальпеля. Потому рисковать репутацией из вас никто не хочет, а тебя, немец-перец-колбаса, сделают завтра козлом отпущения. За то, что не уследил и чудесных
Фомин пристально посмотрел на знакомое, но совершенно чужое лицо Арчегова — смертельно бледное даже на фоне белоснежных бинтов. Семен Федотович наклонился, прикоснувшись к руке — та была уже не просто холодной, ему показалось, что он сдавил пальцами каменный лед. Он в растерянности оглянулся, понимая, что все его умения и навыки здесь уже бесполезны — слишком поздно.
Оба флигель-адъютанта сделали приличествующий случаю скорбный вид, врач был деловито бесстрастным, вот только глаза жены неожиданно замерцали знакомым гневным огоньком.
Маша все правильно поняла, но вот только почему она так это восприняла?!
— Господа, поймите правильно, но я прошу вас выйти, — голос девушки ожесточился и в полной тишине палаты глухим громом. — Мне необходимо проститься с ним…
— Конечно, конечно…
Свитские офицеры разом поклонились, словно по команде, и с видимым удовольствием на лицах, которое даже они не смогли скрыть, тихо вышли из палаты. За ними неспешно удалился и доктор, пожав плечами в мнимом сочувствии.
— Ты сможешь сделать хоть что-нибудь?!
Голос жены прозвучал настолько взволнованно, что Фомин мгновенно оторопел. Он видел на ее глазах выступившие слезы, как и то, что нежные руки не могли найти себе места — то пальцы теребили полы наброшенного на плечи халата, то сплетались «замочком».
Семен Федотович не ожидал такой реакции Маши, прекрасно зная, как та заочно отнеслась к Арчегову, что когда-то вынуждал ее любимого мужа окончить жить самоубийством.
Именно это невольное самосожжение вызывало ее ярость и стойкую неприязнь к всесильному военному министру. Девушка не раз резко высказывалась по этому поводу со всем свойственным юному возрасту максимализмом.
— Я знаешь, о чем подумала… Боже, какая дура!
Машины щеки внезапно окрасились румянцем жгучего стыда — чего-чего, но вот такого Фомин никак не ожидал, а потому молчал, пытаясь осознать увиденное и услышанное.
— Сеня, ты позволишь ему вот так просто умереть?
— Я ничего не смогу, Машенька, — Фомин развел руки в сторону. — Нет, нет, тут не месть, я просто действительно ничего не смогу для него сделать! Не в моих силах выдернуть человека, шагнувшего за кромку. Как и оживить мертвого…
— Сеня, а ведь ты ему должен! — негромко выделяя голосом последнее слово, девушка резанула его таким взглядом, что тут и Фомина проняло, как говорится, до самого копчика.
«А ведь права женушка, ох как права — сейчас не Арчегов ему „задолжал по старым счетам“, а как раз наоборот. И даже случайная встреча с женой не могла бы состояться, если бы не он. Но что мне сделать — это не в моих силах».
— И я ему должна, — глухо произнесла Маша, сглотнув вставший в горле комок. Вот теперь Фомина окончательно пробрало — такой он жену еще ни разу не видел, и именно это стало для него той каплей, что переполнила чашу. Вот только слова вышли прежние, пустые.