«Попаданец» специального назначения. Наш человек в НКВД
Шрифт:
– Многие из вас уже заметили и оценили изменения в нашем городе, которые наступили после начала работы спецкомиссии, членом которой является товарищ Стасов. Поэтому я уверяю вас, товарищи, на любой ваш вопрос мы постараемся ответить, а проблемы – решить.
Интерлюдия.Окрестности г. Ейска, 21 февраля 1944 г.
Черный ворон, черный во-орон, Что ты вьешься надо мной? Ты добы-ычи не дожде-ошься, Черный ворон…Оборвав песню, худощавый мужчина откинулся на лежак и прикрыл глаза. Тоска. Господи! Какая же это страшная штука – тоска! В проклятой, пропеченной солнцем Турции, среди виноградников Шампани и в сумрачном Берлине не
Когда в сороковом году, в Шалоне-на-Марне, за его столик в маленькой кофейне без приглашения уселся незнакомый немецкий офицер, ничего в душе уже немолодого подъесаула не дрогнуло. Даже промелькнувшая дикая мысль о том, что немцы решили поквитаться с полным георгиевским кавалером, за тех, благодаря которым он получил свои награды и офицерские погоны, не вывела его из отупляющего, иссушивающего чувства тоски по Родине. В тот день бывший подъесаул 51-го пластунского полка, 1-го отдельного Донского корпуса Донской армии Федор Григорьевич Махов уже решил – хватит! Пора заканчивать с этой нелепой, бессмысленной жизнью, больше похожей на предсмертные судороги, растянувшиеся на долгие годы. Допив кофе, Федор Григорьевич собирался выйти из города, подняться на присмотренный холмик и пустить себе пулю в лоб из старенького, но любовно ухоженного «браунинга», верой и правдой служившего Махову с осени четырнадцатого года. Когда еще совсем молодой казак взял его с тела немецкого капитана, которого сам же и зарезал в ночной вылазке. Поэтому даже такая, откровенно фантастическая мысль о цели появления незнакомца в немецкой форме не вызвала у Махова никаких чувств. Безразлично взглянув на незнакомца, он поднял чашку сделать последний глоток крепчайшего кофе и услышал на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, господин подъесаул!»
Потом… потом чертова Германия, спецшкола абвера, встречи с русскими офицерами, надевшими немецкую форму, и с самим Красновым. И надежда… дикая, не рассуждающая надежда вернуться на Родину и избавиться, наконец, от тоски… и утолить ненависть. И меньше чем через год ему показалось, что все! Закончились мучения, и он окажется, – наконец-то! – Дома. Но… Сначала люди, невероятно изменившиеся за двадцать лет скитаний на чужбине. И жгучая, опаляющая ненависть, ощущаемая спиной, затянутой в немецкий мундир, и всей измученной душой казака. Ненависть, изливающаяся из глаз тех самых людей, которых он пришел спасать от большевиков.
Потом встреча с бывшим сослуживцем, в прошлом, как и Махов, казаком-героем, кровью заслужившим золотые погоны, а сейчас носившим по четыре шпалы в красных петлицах (четыре прямоугольника (шпалы) – соответствовали званию полковника). Что тогда поразило Федора, так это брезгливая жалость и презрение в глазах его бывшего друга, а теперь смертельного врага. Тогда, жарким летом сорок первого, старый приятель своим отказом от сотрудничества с немцами подписал себе смертный приговор, а Махов так и не понял, почему старый товарищ только презрительно усмехался на слова о союзной Германии, патриотах России и о благе, которое несут они Родине, избавляя ее от жидо-большевистской грязи. А потом… победы Германской армии начали сменяться все более частыми поражениями, и немцы покатились назад. Федор остался. Снова испытывать тоску по Родине он не хотел. Хотел умереть на своей, с детства знакомой земле. Остался уже не подъесаул, и даже не майор немецкой армии, а простой казак – Федор Григорьевич Махов. Оставшийся умирать дома, постаравшись унести с собой как можно больше так ненавидимых красных. Ставшими еще больше ненавистными с того дня, как ввели в своей армии погоны. Такие же золотые, как были когда-то у него. А еще… еще они стали носить ордена. Те, настоящие, Святые Георгии.
На счету Махова, после отступления немцев, было уже больше сорока краснопузых, когда помощник, троюродный племяш, решил продать его чекистам, и сам остался лежать с ними на снегу. Собаке – собачья смерть, но Господи! Почему она опять вернулась, эта проклятущая Тоска?! Я же дома, Господи!..
Глава 20
– Товарищ майор! Вас товарищ подполковник вызывает! Срочно! – молоденький солдатик аж пританцовывал перед дверью, видимо до нельзя впечатленный «важным поручением», доверенным ему. Угу. Важное, блин. Вчерашнее выступление
С трудом скинув с себя утреннее отупление, я по-быстрому умылся, влез в форму и направился за посыльным, даже не обратив внимания на пристроившихся рядом пару автоматчиков. А что обращать-то? Сразу после гибели Агапкина с каждым членом комиссии стали такие же парни ходить. Мало ли?
– Извини, Андрей, что выспаться не дал, – красноглазый Заболотский пожал мне руку и показал на стул. – Садись. Сейчас чай принесут и Шафик подойти должен.
– А что случилось-то, Василий Степанович? – Я достал папиросу и потянулся за стоящей поодаль пепельницей. – Еще вчера все относительно спокойно было, почти по планам шло.
– То вчера, Андрей, а то – сегодня. – Заболотский тоже прикурил папиросу. Тут открылась дверь и в кабинет, пропуская перед собой немолодую женщину с подносом, ввалился Гиндуллин. С не меньше чем у меня одуревшим лицом. Насколько я помнил наши планы, он вчера, после моего выступления, должен был еще с руководителями партийных и комсомольских ячеек побеседовать. Толком тем не знаю, какая-то внутренняя партийная кухня, куда, как ехидно пояснил мне Гиндуллин, майорам-комсомольцам нос сувать не положено! Ну я и не совал. И так вчера башка не работала толком.
– Василий Степанович! Мы же вчера договаривались! – каким-то сиплым голосом пискнул Шафик, дождавшись, пока женщина поставит поднос на стол и покинет кабинет. – Я же в четвертом часу только вернулся!
– Ты и с товарищем Мехлисом договорился, и с Москвой? – Хм. Оказывается, и подполковник умеет ехидно улыбаться. Пожалуй, и повреднее, чем хитрая татарская морда, только что сперевшая мой чай! Несмотря на вроде как серьезный повод раннего сбора, мужики дружно заржали, глядя на мою возмущенную наглостью Гиндуллина физиономию. А я вдруг подумал, что мне ужасно везет на людей, с которыми доводится работать. Нет, встречаются и уроды, но в большинстве… Чаще, гораздо чаще мне приходится общаться с такими, как Гиндуллин и Заболотский. Нормальными мужиками, с которыми и поговорить можно и пошутить. И сходиться с людьми я стал гораздо проще, чем раньше. Своим я стал в этом мире, своим.
– Ладно товарищи, отставим шутки, – Василий Степанович посерьезнел. – Ночью меня поднял Лев Захарович, а его, как я понял, подняла Москва. Короче, так. Майор Стасов! Через час, в сопровождении двух бойцов, на «эмке» выдвигаетесь в Ростов, в расположение спецкомиссии. Там и получишь дальнейшие распоряжения. Все, Андрей! Похоже на то, что закончилась наша совместная работа. Жаль, но ничего не поделаешь.
Заболотский развел руками.
– Сработались мы хорошо, надеюсь, что увидимся еще. А теперь давай иди, собирайся. Тебе еще чер-те сколько до Ростова добираться. А мы с капитаном подумаем, как нам скорректировать наши дальнейшие действия…
Устроившись на заднее сиденье, я порадовался тому, что мы находимся на юге. Такая погода, как установилась в Ейске, в той же Москве наступает только в апреле, а то и в мае. На полях снег остался только в низинах, да кое-где среди деревьев. Только вот дороги… их практически не стало. Остались направления, со следами колес да копыт. Радовало только то, что транспорта было мало и по этим направлениям еще можно было проехать. Глядя на прямо на глазах образовывающуюся грязюку, я с содроганьем вспоминал кадры из хроники, когда на подобных «дорогах» по самые башни тонули танки, а пехота на руках тащила машины и пушки. Наша «эмка», с каким-то стонущим надрывом в ревущем моторе, болталась по грязевой ванне дороги, к счастью еще неглубокой, а вот «ЗИС», в котором сидело почти отделение солдат, порыкивал более солидно, как и полагается серьезному грузовику. Да и по дороге его не мотало, так, ерзал задний мост, как собачий хвост, и все! Посмотрев через заднее стекло на грузовик, я невольно хмыкнул, вспомнив отъезд.