Поправка за поправкой
Шрифт:
— На наш взгляд, мистер Йоссариан, — сказал главный врач больницы, говоря от имени всего ее персонала (Леон Шумахер, стоявший с ним рядом, склонив к плечу лысую на три четверти голову, мерно кивал), — вы можете жить вечно.
Под конец второй его больничной недели врачи составили заговор, имевший целью выкурить Йоссариана из больницы. А чтобы он выкурился, положили в соседнюю палату бельгийца. Бельгиец был человеком очень больным и по-английски не говорил, что, впрочем, большого значения не имело, потому что ему только что удалили гортань и говорить он не мог вообще, однако он и не понимал по-английски. А это уже имело значение для медицинских сестер и нескольких врачей, и немалое, поскольку не позволяло им общаться с бельгийцем сколько-нибудь плодотворно. Весь день и большую часть ночи у
Йоссариан тревожился за бельгийца куда сильнее, чем ему, Йоссариану, хотелось бы. Сочувствие несчастному сильно угнетало его. Йоссариан шел прямым путем к стрессу, а он знал, что стресс вреден для здоровья. Это тоже тревожило Йоссариана, и в скором времени он начал жалеть и себя.
По нескольку раз в день он выходил из своей палаты в коридор, чтобы заглянуть в соседнюю, посмотреть, что там творится. И каждый раз уже через несколько секунд возвращался, пошатываясь и беззвучно постанывая, к своей койке, валился на нее в приступе головокружения и тошноты и, закрыв лицо рукой, пытался изгнать из головы не желавшую покидать ее картину. А когда вставал и снова заглядывал к бельгийцу, самый загадочный из нескольких присматривавших за Йоссарианом в больнице частных детективов сверлил его недоуменным, вопросительным взглядом. Этот секретный агент был человеком тощим и низкорослым, с землистой кожей и маленькими темными глазками на худом длинном овальном лице, которое казалось похожим на азиатское и напоминало Йоссариану орех — очищенный миндаль.
«Кто ты, на хер, такой?» — очень хотелось крикнуть, подскочив к нему, Йоссариану.
— Кто-нибудь говорит по-французски? — по десять раз на дню кричали те, кто ухаживал за бельгийцем.
Йоссариан немного говорил на очень плохом французском, однако после нескольких первых мучительных попыток оказать хоть какую-то помощь персоналу и переутомившейся бельгийке, лиф платья которой вечно покрывали бледные пятна сигаретного пепла, решил не в свое дело не соваться и притворился, будто никакого французского не знает. Его беспокоил вопрос о злоупотреблении доверием. Кто может сказать наверняка? А ну как ошибка в переводе обратит его в человека, оказывающего медицинские услуги без всякой на то лицензии? Одно Йоссариан мог сказать точно: если бы ему в его возрасте пришлось терпеть такое в течение четырех или четырнадцати суток просто ради того, чтобы прожить с голосовым аппаратом или без него немного дольше — а сколько именно, Бог его знает, — он, как ему представлялось, предпочел бы с этим делом не связываться. Он просто не вынес бы ни страданий бельгийца, ни близости неминучей смерти.
Йоссариан был человеком мнительным, легко переносящим чужие симптомы на себя, и знал это. Уже через полдня после появления бельгийца он начал хрипнуть. Температура у него не поднялась, недомогания он не ощущал и никаких видимых признаков воспаления уха, горла или носа, сказал вызванный к нему специалист по уху, горлу и носу, у него не наблюдалось.
Однако на следующий день у Йоссариана запершило в горле. Мало того, он почувствовал, что в горле появился и начал расти с каждой, казалось ему, минутой комок. Йоссариану стало трудно глотать пищу, и хотя опять-таки никаких признаков инфекции или непроходимости пищевода у него не обнаружили, он понимал так же ясно, как понимал все на свете, что если задержится здесь хотя бы на малый срок, а не уберется из больницы как можно быстрее, то в самом скором времени злокачественная опухоль избавит от гортани и его.
2
За стенами больницы все шло по-прежнему. Призывнику-уклонисту по имени Дэн Куэйл предстояло вскоре стать президентом страны, хоть многие и невзлюбили его за то, что по его вине древняя традиция уклонения от воинского призыва приобрела славу самую дурную. Теперь уже и сам он, появляясь на людях, беззастенчиво отпускал на свой счет застенчивые шуточки. Журналисты смеялись.
И бедняков по-прежнему было хоть пруд пруди. Йоссариан скользнул косвенным взглядом по нескольким из них, проживавшим на тротуаре у стены больницы, когда вышел из ее входной двери и направился к машине и водителю, которых вызвал, чтобы те доставили его через весь город к роскошному высотному жилому дому, в котором он теперь проживал. Дом назывался роскошным, потому что жизнь в нем стоила очень дорого. Комнаты у Йоссариана были маленькие, потолки низкие, окон в двух ванных комнатах не имелось, а возможность втиснуть в кухню кресло или хотя бы стул отсутствовала.
Меньше чем в десяти кварталах от него возвышался автовокзал Управления Нью-Йоркского порта, как официально именовалось это учреждение, и там имелся опорный пункт полиции, а при нем три камеры, куда каждый день набивали задержанных в количествах, которые в несколько раз превосходили расчетные (в одну из них как-то раз засунули его младшего сына, Майкла Йоссариана, за то, что он вышел из станции подземки с пустой трубкой в зубах да еще и попытался вернуться, ничего за это не заплатив, поскольку сообразил, что покинул поезд, везший его в центр города, где он работал чертежником в архитектурной фирме, слишком рано).
— То был день, — и поныне считал нужным напоминать отцу Майкл, — когда ты спас мою жизнь, но сломил мой дух.
— А ты хотел бы, чтобы я позволил отвезти тебя в центральный участок и завести на тебя дело?
— Если бы они это сделали, я бы умер. Однако смотреть, как ты несешь копов по кочкам и тебе ничего за это не делают, было тяжело. Тем более зная, что сам я на такое не способен.
— Каждый из нас гневается по-своему, Майкл. Не думаю, что мне было из чего выбирать.
— Меня это и до сих пор угнетает.
— И тебе тоже особо выбирать не из чего, верно? У тебя же был старший брат, который вечно тебя гнобил, — решился напомнить ему о существовании своего первенца, Адриана, Йоссариан. — Может быть, в нем все и дело.
— А почему вы его не останавливали?
— Мы и сами не знали, — признался Йоссариан. — Не хотели его гнобить.
— Он и теперь гнобил бы меня, дай я ему такую возможность. А на вас в то время стоило посмотреть. Вы собирали целые толпы зрителей. Некоторые даже аплодировали.
После случившегося тогда оба они чувствовали себя выжатыми как лимон. Ощущение торжества, победы у них отсутствовало. Майкл оказался одним из всего лишь трех белых среди четырех дюжин запихнутых в камеры или прикованных рядом с ними цепями к стене арестованных; двое других были охочими до крэка наркоманами, ошибкой попытавшимися отобрать у полицейского в штатском деньги, на которые они собирались купить наркоту.
К тому времени на автовокзале обитало немалое число людей — постоянное население, состоявшее из мужчин, женщин, сбившихся с пути юношей и девиц, и все они состояли под защитой Конституции США, не дозволявшей выгонять кого бы то ни было из мест общественного пользования, доступ к которым открыт для кого угодно.
На всех этажах автовокзала имелись туалеты с умывальниками, из кранов которых текла и холодная, и горячая вода, а к туалетам прилагался обширный ассортимент шлюх и гомосексуалистов на любой, какой только можно себе представить, вкус, и магазинчиков, торговавших предметами первой необходимости — жевательной резинкой, сигаретами, газетами и пирожками с повидлом. Туалетная бумага была там бесплатной. На автовокзал регулярно поступали все новые партии многодетных матерей, сбегавших из своих идиллических семейных гнездышек и немедля поселявшихся там, поскольку более безопасного места, дававшего им и приют, и недорогие наркотики, они не нашли бы на всем белом свете. Кроме того, он был постоянным местом базирования уличных проституток. Тысячи жителей пригородов, приезжавших в огромный город на работу, как и сотни его гостей, проходя каждое утро сквозь их толпу и возвращаясь каждый вечер в свои дома, никакого внимания на них не обращали.