Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
«Воздержание? Вот ерунда какая! Сексуальное воздержание — это просто временное состояние того, кто обычно много трахается».
А с тем, что желание может, наоборот, помалкивать, а тело пребывать в покое, никто не согласится. Асексуальность может считаться проблемой только во времена безудержной сексуальности.
Он выключил телевизор в тот момент, когда один политолог рискнул высказать гипотезу о связи между аппетитом к власти и аппетитом к сексу.
— Да заткнись ты!
Он помчался на кухню и вытащил из шкафа все, чего ему не полагалось есть: вафли, ореховое печенье, прессованные мюсли, белый шоколад. Этот пир калорий сопровождался стаканом бананового питьевого йогурта. Ему нравилось не есть — ел он очень быстро, — а наступающее потом чувство пресыщения, на грани тошноты или сна.
Проходя перед зеркалом, он бросил взгляд на свое нелепое отражение:
— Еще немного усилий, милый мой Людо, и с тобой, точно, никто не захочет спать. — И он подмигнул самому себе и улыбнулся.
А потом вдруг застыл на месте. Он осознал, что именно он сказал.
С помощью вредной пищи, уродливых тряпок — он просто хотел сойти с дистанции, выйти из игры, участие в которой остальные ему навязывали. Хотел оправдать отсутствие личной жизни, доказав, что его просто невозможно любить. Разрушал себя, чтобы его оставили в покое.
Он еще раз осмотрел себя в зеркале. На самом деле ему вовсе не хотелось себя уродовать, он хотел бы радоваться своему виду, тем более что в других областях жизни вкусы у него были весьма изысканные. Одно лишь давление этого напитанного сексуальностью мира заставляло его себя обезображивать.
Он подложил под спину свою любимую подушку и поставил «Сирен» Дебюсси, чувственную музыку, где хор женщин, поющих с прикрытым ртом, смешивается с волнами оркестра, сплетаясь в звуковые извивы, столь же чарующие и причудливые, как дым сигареты летним вечером.
Даже самые глубинные его пристрастия были таковы, что ему больше подходила жизнь в одиночестве: классическую музыку мало кто любит, а для того, чтобы слушать ее внимательно, тем более нужны тишина и уединение. И он не хотел, да и не мог бы, это изменить. Слишком поздно. А вот все остальное — то, что он плохо обходится с собственным телом, уродует его или превращает в карикатуру, — от этого он, пожалуй, мог отказаться.
Прозвонил звонок. Он подскочил, внезапно осознав, что сам договорился о встрече с Тиффани.
Она вошла и бросилась ему на шею, трепеща словно лист.
— О Людо, как же я рада тебя видеть!
— Похоже, у тебя проблемы с твоим парнем!
Тиффани забралась в кресло и, поглощая полдник, который приготовил себе Людо, рассказала ему, что происходит у них с приятелем. Людо выслушивал эти признания, отвечал, давал какие-то советы, о чем-то переспрашивал…
Потом она пошла рассказывать о том же по второму кругу. Он отвлекся и стал думать о матери. Никогда еще за свою сыновнюю жизнь он не отталкивал ее с такой силой — потому что она никогда не позволяла себе таких выходок. Чем больше он об этом раздумывал, тем непростительней ему представлялось это ее вмешательство в его личную жизнь.
Тиффани, устав пережевывать собственные проблемы, сменила тему и рассказала, какие новости у их общих друзей:
— Представляешь, Пат с Жаном расстались.
— Я знаю. Мне говорили, что Пат теперь с Полем.
— Это уже в прошлом.
— Ого, как все быстро… А как дела у Грациеллы?
— Она бросила Альдо. Руди с Летисией тоже разбежались.
— Как, и они тоже? — удивился Людовик.
Между прочим он заметил, что Тиффани съела сласти, которые он выложил себе на низенький столик, и порадовался: в результате он все-таки не сильно нарушит диету.
— А вообще-то, Тиффани, я хотел тебе сказать, что у меня все хорошо.
— Правда?
— У меня все просто отлично.
Она скроила недоверчивую гримаску:
— Замечательно…
— Так что ты с подружками можете больше не обращаться со мной как с больным.
— Людо!
— То, что вам кажется проблемой, для меня не проблема.
— Да о чем ты?
— О сексуальных потребностях. У меня их нет.
Она спрятала улыбку, потом уставилась на потолок, словно ища там подсказки:
— Да, кстати, я тут на днях тебя вспоминала, увидела в Сети новую группу «Асексуалы». Они стараются, чтобы о них узнали.
— Да бог с ними. Мне это ни к чему, я не стану нормальнее оттого, что присоединюсь к братьям по разуму. У меня вообще нет потребности прибиваться к стаду.
— Но нужно же занять свое место в обществе.
— У меня и есть свое место, только оно не обязано быть «нормальным». Место, которое я занимаю, — и так мое, и я за него держусь. — Он наклонился вперед. — Знаешь, я вообще не уверен, что так уж одинок. Всякие великие дружбы — что это, если не отношения, в которых нет секса? А отцовская, материнская или сыновняя любовь тоже ведь асексуальны. Та любовь, которая действительно есть на свете и длится, — это любовь без секса. У каждого человека без особенных усилий получается быть кому-то сыном, братом, другом или отцом. Реже — играть все эти роли. Зато мир весь как будто помешался на чувственной любви, даже если она кончается хуже некуда. Знаешь, что я тебе скажу? Самая главная женщина в моей жизни — та, с которой я никогда не имел и никогда не буду иметь сексуальных отношений.
— Ты это о ком?
Он замолчал и отвернулся к окну, выходившему на площадь Ареццо.
Тиффани подошла к нему сзади. Он вздрогнул:
— Ты что, жалеешь меня?
— Ты такой трогательный… А иногда — забавный.
— Ну да, но ведь и я тебя жалею… На самом деле я предпочитаю любви — сочувствие, это к чему-то обязывает только того, кто сочувствует.
— Тебе совсем не хочется быть как все?
Он задумался и некоторое время помолчал.
— Нет.
Она покачала головой и восхищенно вздохнула:
— Везет же… Я вот думаю, может, ты самый сильный из нас всех.
В этот момент Людо увидел за окном Захария Бидермана, выходящего из черного лимузина, — его отпустили из-под стражи, теперь на него шквалом обрушились фотографы, любопытствующие, зеваки, разгневанные феминистки — множество людей, снедаемых ненавистью, которая так и выплескивалась наружу. А над ними, удивленные этим запахом человеческого возбуждения, с криками носились попугаи всех цветов и размеров.
Людовик флегматично пробормотал: