Пора летних каникул
Шрифт:
Меня смех разобрал. Человек!
— Ваш солдат,— отвечаю,— не человек, а клад. Пошарьте в его карманах: они набиты золотыми зубами, золотыми зубами зверей.
Офицер усмехнулся, и я понял, что он давно уже обшарил Вилли.
— Хочется умирать?— спросил он меня.
— Нет,— сказал я.
Умирать не хотелось. Но приходилось умирать. Только следовало прежде что-то сделать... Плюнуть ему в морду*? Не то. Я двинул его сапогом между ног. Наверное, никогда я не испытаю большего счастья. Он извивался на земле, как
Меня оттащили к нашим бойцам. Нас выстроили на краю противотанкового рва и расстреляли. Вилька вздохнул, попросил пить, облился.
— Вот и все. Так я стал одноглазым. Потом я вспомнил о летчике. Он остался между четырьмя танками. Это я хорошо запомнил. Луна уже ч скрылась, но я все же нашел эти танки. Он лежал и командовал... Говорил с кем-то. Чего он только не говорил в бреду. Он воевал в Испании и на Халхин-Голе, в Финляндии и, по-моему, даже в Китае. Это был человек!
Я не мог его нести — волочил по земле. Знал, что он умрет, но мне не хотелось его оставлять. Он был человеком, ребята...
Вилька заплакал. Из его единственного глаза 'потекли слезы.
Мы молчали, а Вилька плакал. Никто не заметил, что давно уже Вильку слушали комбат и комиссар. Комбат молча отвинтил с гимнастерки орден Красноного Знамени.
— На, — сказал он Вильке.
Вилька растерялся и очень глупо сказал:
— Спасибо.
— Спасибо!— рассердился комбат.— Спасибо!— Ему, очевидно, все-таки жалко было ордена.— Спасибо! Тоже мне вояка. Навоюешь с такими.
Потом он сел на пень и, вытащив «Записную книжку командира РККА», принялся писать. Комиссар тоже что-то писал.
— Возьми,— сказал комбат Вильке.— Это вместо орденской книжки.
Комиссар тоже протянул Вильке листок.
— Рекомендация. Заслужил.
— Чего?— не понял Вилька.
— Рекомендация в партию,— объяснил комиссар. Вилька ошалело смотрел на нас.
Батальон отсиживался в урочище. Немцы нас не трогали. Они перли и перли на Восток. .
В сумерки батальон вошел в то самое село с колокольней. К нам, перескочив через плетень, подбежал мальчуган лет восьми.
— Дядечка,— обратился он к Глебу,— а на бахче... вон там... тетенька лежит. Живая. Так ее били фашисты, так били!.. А она живая. Только очи закрыты. Один бьет ее, бьет, другой зачинает... Навалится — и ну мордувать. Жалко тетеньку, дюже ее били!
Мы нашли ее на бахче. Я увидел — и сердце мое остановилось: сказочная Аленушка с льняными волосами. И лет-то ей шестнадцать, не больше. В гимнастерке и без юбки.
Мальчик стоял рядом и плакал:
— И тетю Оксану воны били. Только до смерти!.. А мама сховалася.
Я посмотрел на товарищей — и мне страшно стало. Вилька, давясь словами, прохрипел!
— Глеб! Там, возле церкви... Только не надо немецких штанов... Понял?
Глеб все понял. Он ушел, покачиваясь, а мы с Вилькой принялись обливать ее водой; я не успевал бегать к «журавлю» и обратно. Но она все не приходила в сознание, только дышать стала глубже, с присвистом.
Вернулся Глеб с синими командирскими галифе.
Мне хотелось орать от бессильной злобы, Глеб и Вилька — я понял — испытывают то же самое.
Наконец мы надели на нее галифе. А полчаса спустя она открыла глаза — светло-голубые, с сумасшедшинкой.
— Не бойся, девочка,— сказал Глеб,— мы свои. Батальон пробивался на Восток. Катя шла с нами и все молчала. Как-то после очередного боя она вытащила из кобуры убитого офицера парабеллум, поднесла его к виску и нажала гашетку. Глеб опередил ее на миг, ударив по руке:
— Ты что? К чему это?! Могла ты попасть под трамвай? Могла. Отрезало бы тебе ногу... Вот и все. Несчастный случай. А мы тебя любим. Понимаешь, любим. По-честному.
— Честное слово, Катюша,— подтвердил Вилька. А я промолчал.
И она промолчала.
На речушке Синюхе нас снова прижали. Танками.
Старшина Могила сделал, что мог. Один танк он сжег горючкой, а под второй не то что бы бросился: просто ему не хватило времени отползти, и он очутился под танком со связкой гранат.
Мы опять оторвались от немцев.
Маленький квадратный боец узбек Ханазаров плакал и ругался на своем языке. Вилька услышал и заговорил с ним. Мы с Глебом рты разинули. Ну что за Вилька! Просто черт его знает, что за человек!
— Вилька!—заорал на него Глеб.— В чем дело? Сколько можно?
— А что такое, мальчики? Что вас удивляет?
— Почему ты говоришь по-узбекски?
— Странный вопрос. Я — узбек. Почему же мне не говорить по-узбекски?
Ханазаров пришел в восторг. А мы совсем обалдели. Узбек!
— А немецкий откуда знаешь?— не унимался Глеб.
— Я и английским немного владею..! Ай эм глэд ту си ю. Ай вери вери сори, что сбиваю вас с панталыку.
Батальон к вечеру вошел в небольшую деревушку. Глеб, ВильКа, я и Катя постучались в хату. Открыла нам аккуратненькая старушка. В блеклых глазах ее была откровенная жалость. Старушка сказала, что «герман пишов стороной» и предложила «поснидати». Добрая старушка. Зато «чоловик» ее оказался сущим извергом. Он сидел на скамейке и смотрел на нас волком.
— Дедушка,— подхалимски улыбнулся Вилька,— чего такой сердитый?
— Бис тебе дедушка!— окрысился старикан.— Скильки вас! И уси тикают, хвороба на вас, щоб вам повылазило.
Он тяжело поднялся, проковылял к расписной укладке.
— Бачишь?—на его заскорузлой ладони матово светились два георгиевских креста.
— Бачу,— подтвердил Вилька.— А это бачишь?— он тронул пальцем «Знак Почета» на гимнастерке Глеба.— А это бачишь?— и вытащил из нагрудного кармана орден Красного Знамени.