Пора летних каникул
Шрифт:
— Н-нет... испугался очень.
— Кого? Фашистов? Танков их?
— Фашистов испугался, конечно, но не так, чтобы очень. Мы их... мы им... Своих перепугался, как закричали: «Окружают! Спасайся».
Лучше бы и не заговаривать с комиссаром. Сейчас он мне выдаст! И за дело.
— Эх ты, аника-доброволец,— в его голосе не было упрека. Он говорил как отец с сыном.— Своих, значит, перепугался... Своих! Это не свои, сынок. Сволочи — какие они свои! Да ты не волнуйся, может, еще и найдутся твои товарищи. Какого полка?
— Сводного батальона, товарищ комиссар.
— Какого полка,
— Не знаю, товарищ комиссар. Бобров не очень удивился.
— Не знаешь, говоришь? Интересно. Неужели память отшибло со страха? Ну же, докладывай. Все по порядку.
Выслушав мой сбивчивый рассказ о нашем бегстве из дому, о бомбежке и гибели Павки, комиссар вновь взял меня за плечи, тихонько, как маленькому, поерошил волосы: .
— Дела... Досталось вам, ребятки. Ты, сынок... звать-то как тебя, а?.. Ты, Юра, держись. Будь мужчиной. Теперь ты боец и должен отомстить за Павку, за все с проклятыми рассчитаться. А то, что испугался паникеров... Ты думаешь, я не испугался? Самое последнее дело — паника. Сволочная штука. Из-за нее сегодня мы, знаешь, сколько народу зазря потеряли!.. Как услышал: «Спасайся! Окружают!»—в ноги ударило, чувствую — сердце в желудок проваливается. Еле-еле удержался, еще чуток — и заскакал бы зайцем. Я ведь тоже не кадровый. Еле удержался. Так-то вот. Но удержался. И даже распорядился схватить паникеров. Поздновато, правда, но что поделаешь... Утром разберемся. А ты, сынок, вот что: ложись, отдохни. Утро вечера мудренее. Главное, в руки себя возьми.
Очкарик похлопал меня по спине, сказал шутливо:
— Это хорошо, что ты совсем юнец. Даже завидки берут — бриться тебе не надо. А на войне, знаешь, как туго с бритьем? Ни тебе парикмахерских, ни воды горячей. Беда.
Послышались шаги, голос старшины Могилы негромко позвал:
— Товарищ комиссар, где вы?
Бобров откликнулся. Старшина, Мягко ступая сапогами, подошел к нам.
— Товарищ комиссар, разрешите проводить к командиру.
Они скрылись в темноте, а я прилег на сыроватую землю, пахнущую прошлогодними листьями. В урочище нависла настороженная тишина. Деревья походили на молчаливых великанов. Ни ветерка. Лишь изредка там, за логом, взлетали огненные дуги немецких ракет.
Положив сбоку автомат, я лежал на спине. Вилька и.Глеб не давали мне покоя. Неужели их убили!
Убили! Дикое слово. Это значит — сделать так, чтобы человек перестал дышать, чувствовать, есть, пить, улыбаться. Был человек — и нет. Осталась только видимость человека, которую называют отвратительным словом— труп! Люди никак не могут привыкнуть к этому жуткому слову и поэтому, произнося его, говорят всякую чепуху, теряются: «Труп пожилого человека»... «Труп принадлежал молодому мужчине»... Какая. ересь! Что значит «труп пожилого человека»? Это же не пиджак... И почему — «принадлежал»? Словно человек при жизни владеет собственным трупом. Фу, гадость какая!
Долго не мог я уснуть. Все думал, думал...
— Подъем!—чья-то рука тормошила меня за плечо. Я открыл глаза. Вокруг, зевая и потирая небритые
щеки, поднимались бойцы. Заря пронзала розовыми лучами посветлевшее небо. Я поднялся, повесил автомат на плечо, огляделся. Народу было изрядно. Ночью мне казалось, что спаслась жалкая горсточка. Неужели подошло подкрепление? Чепуха. Какое может быть подкрепление?
И все-таки народу — роты на две. И даже кухня ееть на резиновом ходу. И грузовая полуторка с какими-то ящиками; в кузове ее сидел небритый еврей лет сорока и яростно местечково кричал на окруживших грузовик бойцов:
— Вы думаете, меня можно взять на бога?! А это видели?!— и показывал кукиш, поводя им вокруг себя, словно держал круговую оборону.— Никому не позволю стихийно сожрать довольствие.— На то есть командир и комиссар.
Бойцы смирно, но настойчиво возражали:
— Жрать хочется.
— Сутки без...
— Товарищ интендант!..
Тут рядом со мной послышалось:
— Да що, братва, с ем говорить, с явреем. Давай налетай.
Я сразу же узнал голос того, кто ночью ныл насчет Берлина. Я оглянулся — и ахнул: это был типчик, ехавший с нами в эшелоне, боец с бабьим лицом.
Тут к нему подошел высокий тоненький в талии жгучий брюнет с треугольниками на петлицах, ласково сказал:
— А ну, дарагой, стать смирна!
— Зачем?— боец недоуменно захлопал свиными ресничками.
— За-ачем? А вот зачем, дарагой...— кавказский человек, почти не размахиваясь, ткнул его в мягкий подбородок.
Боец взбрыкнул ногами.
— Правильно,— одобрили в толпе.
Показался комиссар, рядом с ним шагал майор — крупный, решительный, весь перетянутый ремнями, тот самый, который чуть не набил мне морду, а вечером матерллся и стрелял из пистолета.
Увидев валявшегося на траве бойца, они прибавили шагу.
— Что произошло?—строго спросил майор. Он был идеально выбрит — и это меня поразило.
Еврей с машины подбежал, неловко приложив пальцы к фуражке, доложил:
— Лейтенант интендантской службы Гурвич... Вы знаете, этот нахал подбивал разграбить продукты. Я не давал. Стольких трудов стоило спасти машину — и на тебе! Товарищи бойцы тащили, машину буквально-таки на руках, а этот...— Гурвич указал пальцем на лежавшего бойца-бабу,— и он кричал... Нет, простите, не кричал. Он обзывал меня «явреем».
– ,
Комиссар улыбнулся и ничего не сказал. А грозный майор рассердился.
— Евреем? Оскорблял? А вы,, может быть, мексиканец или... Почему «еврей»—оскорбление? Еврей это национальность.
— Он говорил на меня «яврей»,— мягко поправил Гурвич,— и выходило так, что именно поэтому я не хочу накормить людей... Впрочем....
— Правильно. Интендант верно говорит,— зашумели бойцы.
Майор раздумчиво смотрел на вконец растерявшегося Гурвича, спросил Очкарика:
— Как вам все это нравится, товарищ комиссар?
— А что? Геройский интендант.. Как он умудрился «газик» сюда затащить? Танки и те небось застряли бы".
— Вот и я так думаю. Трусливые душонки оружие бросали, а начпрод о людях думал. Объявляю вам благодарность, товарищ...
На Гурвича жалко было смотреть. Он тянул пятерню к козырьку, пролепетал «Служу Советскому...», мучительно покраснел.
— Кем до мобилизации работали?—спросил его майор.
— Товароведом.
— Так,— майор улыбнулся и стал совсем даже не свирепым, а простым, только вертикальные морщины на лбу и щеках придавали ему грозный вид.— Так,— повторил он,— будем знакомы: майор Шагурин, с сего числа командир сводного батальона... А это — комиссар Бобров.