Пора летних каникул
Шрифт:
Просвистела длинная очередь, еще... Фигурка замерла.
— А-а!—черный артиллерист заскрипел зубами, рванул на груди гимнастерку и стал, как бешеный, выкрикивать гортанные слова: Я не понимал их,, но догадывался: артиллерист матерится:
Он кричал, никто не решался подойти к нему, пока он не затих.
Я делал открытие за открытием. Обнаружил, например, что второй артиллерист бесследно исчез, из карманов моих штанов торчат горлышки бутылок (когда я сунул в карман бутылки с горючкой, хоть убей, не помню!). В одной из фигурок, оставшихся на лугу, шагах
Вспомнил и перестал чему-либо удивляться. Я совершенно не испугался, обнаружив, что мой противогаз разворочен осколком. Даже обрадовался —-снял и швырнул в речку.
Прямо из-под земли появился старичок генерал.. Его мучила одышка. Генерал хлопнул Глеба по плечу, ни за что ни про что похвалил и исчез.
Появились взводный ц громадный подполковник — командир роты. Они взбежали на береговой откос... исчезли. Рота кинулась за ними.
На этот раз я все отчетливо видел и все слышал,— сам не знаю, почему. Меня захлестнула злоба. Добраться бы до фрицев!
Но пока убивали нас. Невидимый свалил подполковника — как косой подсек. Выскочившие вперед три наших танка превратились .в большие костры.
А мы все бежали и бежали.
У подножья пологого взгорья батальон залег. Почти все наше отделение очутилось в силосной яме. Вонь в ней была — не продохнешь, зато относительно безопасно. Разве что мина угодит. Чуть погодя в яму спрыгнул старичок генерал, за ним Очкарик. Старичок повернулся к комиссару, что-то сказал и вдруг, схватившись за грудь, упал.
Он был совершенно целый — и мертвый.
Комиссар, припав к старичку, долго к нему прислушивался. Наконец поднялся. Протер очки, потянулся за фуражкой. Но фуражку он потерял. Тогда Очкарик нерешительно погладил себя по бритой голове и сказал громко, чтобы все слышали:
— Сердце. Сработался моторчик.
Эта странная смерть подействовала на меня как стакан водки. Мне представилось, что на месте старичка генерала лежит мой папа, у которого тоже отказывает моторчик и которому нельзя бегать. Доктор, веселый еврей, сказал папе: «Главное — спокойствие, не волнуйтесь и не спешите. Опаздывайте на свой трамвай, и вы проживете не знаю даже сколько. Только обязательно опаздывайте на свой трамвай. Договорились?»
А фашисты — эти скоты и убийцы!—заставили старичка, бежать целый километр, падать, подниматься, опять бежать. Ах, сволочи! Сволочи!!!
Комиссар отвинтил от генеральской гимнастерки два ордена и медаль «XX лет РККА», снял с покойного полевую сумку, взял себе документы.
— Не паниковать, ребятишки,— сказал комиссар просительно.
Немцы ослабили огонь. Они обрушились теперь на наших соседей справа и слева. Очкарик Сказал просто:
— Пошли, что ли, ребята? И выскочил из ямы.
Мы бежали по огородам, переваливались через плетни, бежали мимо сараев, горящих стогов.
Вилька, Глеб, я и Ткачук неотступно держались рядом с комиссаром.
Из первой же хаты ударил пулемет. Кто-то вскрикнул. Пулемет продолжал свою злобную скороговорку, ему вторили короткие автоматные очереди. Я оглянулся и не поверил глазам своим: за сараем поводила тонким стволом наша «сорокапятка». Вот она брызнула огнем — пулемет сдох.
Остатки батальона рванулись к хатам. И опять я видел все, как в тумане.
Из-под земли выскочил некто: безглазая морда разорвана пополам черным оскалом, блестящий автомат бьется в ознобе. У меня нет сил остановиться, а тот, безглазый, вдруг опускается на колени и опрокидывается. Он намертво вцепился в штык — не вырвать... Перед глазами зеленые и багровые круги. Бегу дальше. В моих руках черный блестящий автомат. Откуда он появился? Автомат задрожал, еще... еще и затих. Рядом вздыбилась земля, жар облизывает лицо жгучим крапивным языком это пылает рядом хата.
Поднимаюсь. Земля покачивается под ногами. Шагать приходится осторожно... На плетне, нелепо перегнув спину, вверх животом, повис человек в комбинезоне. Да это же танкист из нашего отделения! В нескольких шагах от него, уткнувшись мордами в землю, поблескивают стальными макушками двое в зеленовато-сером, из голенищ их сапог чернеют какие-то пластинки. Вытаскиваю одну, другую... Это автоматные магазины. Кладу их за пазуху. Смертельно хочется пить. А у тех двоих на задах суконные фляжки с черными стаканчиками.
Почему фляжки из сукна? Черт с ним, главное напиться. Остервенело рву фляжку. Он тяжело переворачивается на спину. Мне на все наплевать. Фляжка у меня в руках. Долго копошусь со стаканчиком и пробкой, наконец, прямо из горлышка глотаю... Глаза вылезают на лоб!.. Горло, желудок ошпарило, как кипятком.
Закашлявшись, швыряю флягу. Надо снять с него автомат. Зачем ему теперь эта красивая игрушка? И тому, другому, автомат ни к чему...
Я почему-то вспомнил, что ни разу так и не выстрелил из винтовки. Вот дурак! А где она — моя винтовка? Ах, да, она осталась у того...
На западной окраине села перестук винтовочных выстрелов, ахают взрывы, захлебываются от ярости пулеметы, фыркают автоматные очереди. Идет бой. Но я словно забыл, зачем пришел сюда. Поискал глазами фляжку. Вот где она спряталась, в траве у плетня.
В фляжке кое-что осталось. Еще раз глотнул. Хм, сейчас не так сильно ожгло. А это что у них за банки? Круглые, рифленые... Тьфу, черт, противогазы! А я-то думал — что-нибудь стоящее.
v Сколько я еще разглядывал немцев — представления не имею, начисто угасло чувство времени. Топот множества ног насторожил меня. Я схватился за автомат, два других здорово мешали. Напрасная тревога, это свои. Разгоряченные, сопящие бойцы перебегали широкую улицу, тянущуюся через все село, скрывались на задах дворов, огородах, в пыльной зелени садочков. По дороге с лязгом катил танк. Откуда он взялся? Наши танки давно сгорели. В боковую улочку проскочила двуконная упряжка с подпрыгивающей «сорокапяткой».