Пора надежд
Шрифт:
Во всем мире для меня существовала только она. Я ни разу не видел ее дома, но отчетливо представлял себе, что она делает в своей комнате, высокой и светлой. Вот Шейла опустилась в кресло возле настольной лампы, некоторое время посидела неподвижно, потом-встала, подошла к книжной полке — волосы ее мягко поблескивают. Потом снова уселась в кресло и принялась перелистывать книгу.
Такой я представлял ее себе, и ничего другого мне не нужно было.
Глава 19
ТИХИМ СЕНТЯБРЬСКИМ ДНЕМ
Я очень робко делал первые шаги в любви. И не только потому, что грубым прикосновением боялся рассеять ее чары. Я просто опасался, что недостаточно нравлюсь Шейле. У меня и в помине не было бесшабашного самомнения Джека, уверенного, что он в состоянии покорить девять женщин из десяти; не было у меня и самомнения Джорджа, который, несмотря на всю свою застенчивость, был убежден, что он необычайно привлекателен как мужчина. В двадцать лет мне почему-то не верилось, что какая-нибудь женщина может полюбить меня. А тем более Шейла.
Я пытался поразить ее воображение не своими достоинствами а будущими свершениями. Я хвастался своими смелыми планами и предстоящим успехом, старался прельстить ее наградами, которых благодаря своим способностям сумею добиться. Но все это не производило на нее никакого впечатления. Шейла была достаточно умна и понимала, что мои слова не пустая юношеская фантазия. Она верила, что я способен добиться всего, о чем говорю Но это почему-то забавляло ее и в то же время рождало у нее зависть.
— Чего-нибудь вы, конечно, достигнете! — поддразнивала она меня. — Вы ведь точно машина — никогда не устаете.
Последнее насмешливое замечание относилось к тому, что я, проработав целый день в канцелярии, мог часами сидеть с ней в кафе, болтать и пить чай чашку за чашкой, потом проводить ее на поезд и, вернувшись к себе, еще долго корпеть над законами о правонарушениях.
В ее подтрунивании сквозила зависть. Сама Шейла немного занималась музыкой и рисованием, но никакого серьезного дела у нее не было. А ей тоже хотелось бы работать с увлечением.
— Разумеется, вы чего-то добьетесь, — говорила она. — Ну а что будет потом, когда вы этого добьетесь? Вам захочется еще чего-то. Чего?
Но дальше этого ее интерес не шел: мои повседневные радости и печали не занимали ее. Шейле было неведомо чувство локтя и дружеского участия, с каким Мэрион следила за каждым моим шагом. Мэрион знала наизусть мои учебные планы и расписание экзаменов, уже прикинула, когда я начну получать адвокатские гонорары, если, конечно, не провалюсь. А Шейла, хоть и верила в мою выносливость, тотчас принималась говорить колкости, лишь только я пытался соблазнить ее ожидающими меня блестящими перспективами. Это меня задевало, и я начинал сомневаться в ее любви.
Приятная новость, которую я сообщил ей осенью, опять-таки лишь позабавила ее, но не больше. В сентябре, когда мы стали уже регулярно встречаться, на мою долю выпала большая удача: я получил своего рода премию, на которую никак не рассчитывал и даже не смел надеяться. Произошло это вследствие случайного знакомства тети Милли и Джорджа Пассанта, знакомства, превратившегося в весьма оригинальный союз. Незадолго до этого умер стряпчий, ведавший «капиталами» тети Милли, как иронически, но и не без горечи выражалась мама.
Какими-то судьбами тетя Милли обратилась именно к Идену и Мартино и таким образом попала в кабинет Джорджа. А раз попав, стала туда захаживать.
Тетя Милли знала, что мы с ним знакомы. Однако это обстоятельство отнюдь не смягчило ее суждения. Надо сказать, она всегда неодобрительно отзывалась о людях, которых видела впервые. А поскольку Джордж был к тому же моим закадычным приятелем, она сочла своим моральным долгом еще более ядовито отозваться о нем.
— Может, мне и не следовало бы тебе это говорить, — заявила тетя Милли, — но от этого молодого человека так и разило пивом! Это в половине-то третьего! Я, наверно, оказала бы всем услугу, высказав его патронам то, что я об этом думаю! — И она дала Джорджу краткую, но весьма выразительную характеристику.
К моему изумлению, ее негодующий пыл довольно скоро угас. После нескольких бесед с Джорджем она весьма неопределенно и не очень охотно заметила:
— А я бы не сказала, что он столь же безнадежен, как тот наш осел! Просто удивительно… принимая во внимание все обстоятельства.
Тем не менее, когда Джордж с самым невозмутимым видом как-то обронил, что они беседовали обо мне и о моем будущем, это прозвучало для меня, словно гром среди ясного неба.
— Она показалась мне очень рассудительной, — сказал Джордж. — Очень, очень рассудительной.
Некоторое время спустя все с тем же невозмутимым видом он передал мне приглашение тети Милли на ленч, и хотя сообщил он об этом сдержанно и даже, как сказала бы мама, не очень деликатно, лицо его так и сияло от удовольствия, какое испытывает человек, владеющий приятной тайной.
— Сказать по правде, она и меня пригласила, — довольным тоном добавил Джордж, помахивая тросточкой.
Наша встреча состоялась в конференц-зале одного из обществ трезвости, которым руководила тетя Милли. Помещалось оно в центре города, в большом здании, на третьем этаже, над вегетарианским рестораном. Сама тетя Милли не принадлежала к числу вегетарианок — просто она не обращала внимания на еду и, когда бывала здесь, подкреплялась тем, что ей приносили из ресторана. В тот день нам подали котлеты из орехов, которые тетя Милли преспокойно съела.
Ленч был сервирован на большом столе заседаний, стоявшем в глубине комнаты. Тетя Милли сидела на председательском месте, Джордж — справа от нее, на месте секретаря, а я — напротив него. Помещение было темное, уставленное столиками с грудами брошюр, листовок, таблиц, афиш и диаграмм. Неподалеку от нашего стола высился стенд, специально предназначенный для медицинских экспонатов. Среди них, в каком-нибудь ярде от нас, висело изображение печени, пораженной циррозом. Я заметил, что тетя Милли пристально посмотрела на печень, затем, не переставая жевать, перевела взгляд на Джорджа, потом на меня.