Пора надежд
Шрифт:
— Льюис, — сказала наконец Шейла. — Я хочу кое о чем спросить вас.
— Пожалуйста, дорогая!
— Неужели вам не было ужасно стыдно?
— Когда?
— Когда вы явились к нам насквозь промокший. И когда вам пришлось предстать перед незнакомыми людьми в таком нелепом одеянии. — И засмеявшись, она добавила: — Вид у вас был уж очень дурацкий.
— Я не думал об этом, — ответил я.
— И вам это действительно было безразлично?
— Конечно!
— Не понимаю, — недоумевающе произнесла Шейла. — Будь я на вашем месте, я, наверно, сжалась бы в комочек: мне было бы очень не по себе. Нет, вы просто удивительный человек.
Я засмеялся и сказал, что уж если ей хочется мной восхищаться, пусть выберет что-нибудь более стоящее. Но Шейла говорила вполне серьезно. При ее взвинченных нервах и легкой ранимости ей трудно было даже подумать, что кто-то может спокойно вынести подобный фарс.
— А вот мне сегодня было не по себе, — немного спустя призналась она.
— Отчего?
— Оттого, что отец с матерью валяли перед вами дурака.
— Господи боже мой, все мы не без слабостей, — с грубоватой нежностью заметил я.
Шейла еще крепче сжала мою руку.
Вдали показалась наша ферма. Мы пересекли еще одно поле, и в пронизанной ветром темноте ярко засверкали ее огоньки. Я предложил Шейле зайти.
— Не могу, — возразила она.
Мы остановились. Я обнял ее за плечи. Она вдруг спрятала лицо у меня на груди. Я снова предложил ей зайти на ферму.
— Мне надо идти, — сказала Шейла.
Она посмотрела на меня, и я поцеловал ее — в первый раз! Вокруг нас бушевал ветер, а в жилах у меня бушевала кровь, и гул стоял в ушах. Шейла отстранилась от меня, потом вдруг обхватила меня за шею, и губы ее прижались к моим губам.
— Мне надо идти, — повторила она.
Я погладил ее влажную от дождя щеку. Шейла сжала мне руку и, повернувшись, решительно, энергично зашагала по темной, как туннель, тропинке. Вскоре черные изгороди скрыли ее из виду. Я ждал, пока звук ее шагов не замер вдали, — не слышно было ничего, лишь бушевал ветер.
Когда я вернулся на ферму, там шел пир горой. Джек открывал собственное дело, и по сему случаю после ужина Джордж, преисполненный, как всегда, оптимизма, не скупясь, предсказывал успех нам всем и в особенности мне. Поговорить с ним наедине удалось лишь на следующий вечер, в воскресенье, когда все, кроме нас двоих, уехали на автобусе в город. Я же остался до утра, впервые вкушая блага своей эмансипации. В тот вечер, который мы провели вдвоем, Джордж был откровеннее обычного: он рассказал мне о том; какие странные бури разыгрываются порой в его душе, а потом дал почитать часть своего дневника. Я читал при свете керосиновой лампы, а Джордж сидел рядом, посасывая трубку.
Когда я закрыл дневник, Джордж спросил, как идут мои любовные дела. К сердечным привязанностям друзей он относился двояко. На первых порах они служили ему темой для веселых шуток. Но стоило ему прийти к убеждению, что речь идет о серьезном чувстве, и все менялось: он много говорил о предмете любви, правда, обиняками и намеками, очевидно, считая это верхом внимания и такта. Летом, например, он именовал Шейлу «красивой самкой», но некоторое время спустя стал отзываться о ней уже с безграничным уважением. В тот воскресный вечер он начал так:
— Надеюсь, вчера ты благополучно достиг цели своего путешествия?
Я ответил утвердительно.
— Надеюсь, что все, — тут Джордж обдернул пиджак и прочистил горло, — протекало достаточно благоприятно?
Я снова ответил утвердительно.
— Следовательно, я вправе предположить, что ты не совсем разочарован тем, как все складывается?
Я не мог удержаться от улыбки, и она сразу выдала меня.
Глава 21
ОГОРЧЕНИЯ И РАДОСТИ
Даже после того, как я побывал в доме Шейлы, я не осмеливался сказать ей, как сильно я ее люблю. Заразившись от нее, я тоже принял шутливо-насмешливый тон и высмеял все — и свои надежды, и радости, и муки, словно ничего не воспринимал всерьез. Но делалось это исключительно под ее влиянием: сам я еще не умел относиться ко всему легко.
Раза два Шейла заставила меня подолгу дожидаться ее. Минуты тянулись за минутами, постепенно складываясь в час. Я прибегал ко всем уловкам, какие пускают в ход влюбленные, чтобы скоротать время, заставить его остановиться, не замечать его бега, пока она не придет. Муки ожидания схожи с ревностью и, словно ревность, исчезают, растворяясь во вздохе облегчения, при появлении любимой.
Однажды я упрекнул ее. Упрекнул мягко, так как уже не ощущал гнева, обуревавшего меня за несколько минут до того. Я попросил Шейлу не делать из меня посмешище для всего кафе, но попросил шутливо-ироническим тоном, каким мы имели теперь обыкновение разговаривать друг с другом. Тем не менее это было требование, первое требование, которое я предъявил Шейле. И она подчинилась. В следующий раз она пришла на десять минут раньше. То, что она посчиталась со мной, обрадовало меня, но она держалась натянуто и раздраженно, словно ей стоило огромного труда хоть в чем-то уступить.
Было начало декабря. Настало время для моей очередной поездки в корпорацию. Перед отъездом в Лондон, где я обычно проводил пять дней, я взял с Шейлы обещание написать мне. На другое утро я уже стал поглядывать на столик в холле, где лежала почта. Останавливался я всегда в пансионе на Джад-стрит, словно, будучи безнадежным провинциалом, боялся отойти подальше от вокзала Сент-Панкрас. Весь пансион — и столовая, и холл, и спальни — был насквозь пропитан запахом кухни и натертых полов. Столовая была темная, и когда мы завтракали в восемь часов утра, комнату окутывал зимний сумрак. За стол нас садилось человек двенадцать — несколько старых дев, живущих на скудное пособие, клерки да приезжие студенты вроде меня. Студенты были здесь частыми постояльцами, и поэтому речь хозяйки пансиона изобиловала жаргонными словечками. В день последнего экзамена она, со свойственным ей шумным, показным добродушием, подбадривала студентов, вручая им почтовые открытки, где ее рукой было написано: «Миссис Рид, я проскочил». Она требовала, чтобы открытка была опущена в почтовый ящик, как только результаты экзаменов станут известны.
В этот свой приезд я каждое утро после завтрака бежал в холл, к заветному столику и торопливо перебирал немногочисленные конверты, казавшиеся бледно-голубыми в царившем там полумраке, но ни в первое утро, ни во второе, ни в третье среди них не оказалось ни одного, адресованного мне. Впервые в жизни почта явилась для меня источником тревог.
И вот, как и в тех случаях, когда Шейла опаздывала, а я ждал ее, я вновь прибег к уловкам влюбленных. Она, конечно, не могла написать раньше понедельника, говорил я себе. Скорее всего, она написала во вторник, а так как во второй половине дня письма в деревне из почтового ящика не вынимают, то и в среду утром я едва ли получу от нее письмо. Словом, за эти несколько дней я вполне постиг арифметику надежд и тревог.