Порабощенный разум
Шрифт:
Для предвзятости, для обиды у Милоша были основания. В 1951 году на «бегство» Милоша откликнулись в печати — обязаны были откликнуться — несколько польских писателей. Был среди них и Галчиньский, который превзошел всех: сочинил целую поэму — «Поэма для изменника», это длинная патриотическая поэма, большие патриотические пассажи которой перемежаются постоянным рефреном: «А ты дезертир, а ты изменник». Милош ни словом не упоминает об этой злосчастной поэме. (Впервые он выскажется о ней в дневнике 1987 года; который в 1990 выйдет отдельной книгой — «Год охотника».)
Но важнее другое: то, как адекватно и, я бы даже сказал, любовно описывает Милош творчество поэта совершенно иного склада, чем он сам. Для описания творчества Галчиньского на редкость уместна концепция карнавальности народной культуры, концепция Бахтина. В 1952 году этой концепции еще не было. Позже польские исследователи Галчиньского могли уже на Бахтина ссылаться и ссылались. А Милош,
В главе «Альфа — или Моралист» Милош говорил о своем друге Ежи Анджеевском. С выходом «Порабощенного разума», со всеми его резкостями в адрес «Альфы», их дружба не оборвалась. «Наша дружба, — вспоминал Милош в своей поминальной статье 1983 года, сразу после смерти Анджеевского, — была довольно прочной, способной сохраняться несмотря на трения и споры. Я беспощадно описал Анджеевского в „Порабощенном разуме“, способствуя его пробуждению. Когда после 1956 года он приехал в Париж, он признал мою правоту, и все снова пришло в норму. Он бывал у меня дома в Монжероне, встречались мы и в Латинском квартале за вином…»
Анджеевский стряхнул с себя официальную идеологию мгновенно — уже в сатирическом, гротескном рассказе осени 1953 года «Великий плач бумажной головы». Личный опыт помог Анджеевскому написать две потрясающие книги о страшной одержимости верой, одержимости утопией. Это книги о религиозной жизни христиан Средневековья — «Мрак покрывает землю» (1957; об испанской инквизиции) и «Врата рая» (1960; о Крестовом походе детей), поэма в прозе, которую сам Анджеевский считал лучшей своей книгой. Позже он написал еще несколько сильных и значительных книг, но те две вещи имели наибольший успех во всем мире, были переведены сразу же на очень многие языки, в конце концов были переведены и на русский. Все самое значительное Анджеевский создал после 1953 года, но близко знавший его Милош, хотя и писал в 1951-1952-м, уже придал его фигуре должную крупность.
Ежи Путрамент был членом виленской студенческой поэтической группы «Жагары». Разговор о Гамме-Путраменте дает Милошу возможность рассказать об остальных членах этой группы, а тем самым и о своей студенческой юности. Некоторые лирические строки и страницы этой главы книги уже предвещают ностальгическую виленскую тему в поэзии и прозе Милоша последующих лет.
Если в главах об Анджеевском, Боровском, Галчиньском Милош кратко описывает иноязычному читателю творчество этих еще неизвестных Западу польских писателей, иногда — в главе о Боровском — дает обширные цитаты, то в главе о Путраменте описываются не столько книги Путрамента, сколько его психология, идеологическая эволюция, политическая карьера.
Путрамент болезненно воспринял памфлет Милоша, поначалу он оценил главу о себе как «пасквиль» и написал свой «контрпасквиль», не слишком удачный и убедительный: «Нечто из Милоша». Но возможность опубликовать его Путрамент получил лишь в 1956-м, до этого — с момента «бегства» Милоша в 1951-м — само упоминание имени Милоша в Польше было запрещено. В книге воспоминаний, писавшихся в конце 1960-х годов, Путрамент говорит о Милоше уже гораздо спокойнее. Нужно отдать должное Путраменту — о поэтическом даровании Милоша он всегда, в самые разные годы, высказывался исключительно в превосходных степенях. После 1956 Путрамент, получив возможность реализовать свойственный ему по натуре «либерализм» (о котором пишет Милош), стал высказываться за «свободу творчества». Пересмотрел кое-что и в своих общеидеологических взглядах, написал повесть «Болдын», где дал свою трактовку феномена культа личности (главный герой повести — командир партизанского отряда). Опубликовал несколько томов мемуаров. Скончался в 1986-м. В польской литературной жизни 1970-х годов возглавляемый им еженедельник «Литература» был отнюдь не худшим, и не случайно на протяжении очень многих лет в этом еженедельнике постоянно публиковал свой дневник Ежи Анджеевский.
Четыре портретных главы «Порабощенного разума» — четыре «характера».
Один из польских литературоведов даже сравнил эти главы книги Милоша с книгой «Характеры» античного философа Феофраста.
Еще один характер представлен в последней главе книги. Безымянный «друг-философ» — это Тадеуш Юлиуш Кроньский, историк античной философии и философии Нового времени, главным образом гегельянства; Кроньский мало написал, рано умер, русскому читателю его работы неизвестны. В «Порабощенном разуме» он представлен полемично и иронично, в книге «Родная Европа» (1958) Кроньскому, своим диалогам и спорам с ним Милош посвятил почти целиком всю последнюю главу, по преимуществу лиричную. В гораздо более поздней дневниковой книге «Год охотника» (1990; дневник с 1.8.1987 по 30.7.1988) Милош вспоминает о мощном «историческом воображении» Кроньского. Милош близко общался с Кроньским в годы оккупации в Варшаве, многим обязан ему, гегелевская философия истории Кроньского — в противовес кошмару, бреду, абсурду оккупационной действительности — могла в тот момент показаться мыслящему человеку якорем спасения. С годами, однако, Милоша стало тяготить поклонение «богине Истории», «исторической необходимости». В его поэме «Поэтический трактат» (1957) «Дух Истории» изображен как чудовищное божество с цепью из высохших человеческих голов на шее. Долгие годы диалога Милоша с философией Гегеля закончились. Именно поэтому он может теперь отдать дань благодарности гегельянцу Кроньскому.
С «другом-философом» Милош полемизирует в главе «Балты». Основным же содержанием этой последней главы книги «Порабощенный разум» является судьба трех народов Прибалтики — литовцев, латышей, эстонцев — народов, «тела которых растоптал слон Истории».
Важную роль в смысловой и поэтической структуре книги Милоша имеет эпиграф. Эпиграфом к своей книге Милош взял слова не профессионального философа, а мудрого человека, какие встречаются среди так называемых простых людей. Слова безымянного и безвестного «старого еврея из Прикарпатья». Мудрое предостережение о бессовестности тех людей, которые претендуют на «стопроцентную правоту». Этот эпиграф придает книге совсем новое измерение: исследование ситуации только интеллектуалов только нескольких стран Восточной Европы на коротком отрезке времени (1945–1953) сразу же оборачивается размышлением о вековых устоях жизни народа и народов и о тех «злодеях, разбойниках, прохвостах», которые то и дело угрожают устоям жизни и самой жизни народов, пытаясь навязать людям очередную «стопроцентную правоту», очередное «единомыслие».
Книга Милоша «Порабощенный разум» имела огромный успех. Ее переводили, переиздавали, о ней много писали — и тогда же, в середине 50-х, и все последующие десятилетия.
Сразу же по прочтении, в 1953, писал о ней в своем дневнике выдающийся польский писатель, ровесник Милоша, Витольд Гомбрович. В 1939 он оказался оторван от родины, жил с тех пор в Аргентине, там и читает он книгу Милоша. Гомбрович прочел книгу Милоша не как политический трактат, а как книгу польского писателя, как залог предстоящего развития польской литературы: «…Его спокойное, неторопливое слово, которое с таким смертельным спокойствием присматривается к тому, что описывает, дает ощущение некой специфичной зрелости, отличной от той, которая цветет на Западе. Я сказал бы, что Милош борется на два фронта: речь тут не только о том, чтобы во имя западной культуры осудить Восток, но также и о том, чтобы Западу навязать собственное, особое переживание, вынесенное оттуда, и свое новое знание о мире. И этот поединок, уже почти личный, современного польского писателя с Западом, где он борется за то, чтобы показать собственную ценность, силу, своеобразие, для меня интереснее, чем анализ проблем коммунизма…»
Разумеется, Милош в 1953 не мог знать, что пишут в дневнике Гомбрович в Аргентине или Ян Лехонь в США. Но и печатных откликов было более чем достаточно.
В 50-х годах имя Чеслава Милоша как автора «Порабощенного разума» на Западе часто поминали вместе с именами Артура Кёстлера и Джорджа Оруэлла, имея в виду роман Кёстлера «Слепящая тьма» и роман Оруэлла «1984». Но «Порабощенный разум» — трактат, а не роман, и если сравнивать ход мысли Милоша и Кёстлера, логичнее обратиться к автобиографии Кёстлера, которая писалась одновременно с «Порабощенным разумом». Содержание некоторых глав этой книги Кёстлера и некоторых страниц книги Милоша очень схоже, но книга Милоша, при всем огромном значении в ней интроспекции и личного опыта, в целом не автобиографична, о событиях своей биографии Милош упоминает минимально, он пишет о других конкретных людях или — обобщенно — обо всей среде интеллектуалов Польши (Восточной Европы).
Роман Оруэлла «1984» упоминается в книге Милоша прямым текстом, присутствует еще кое-где намеками; а в следующей своей книге «Родная Европа» Милош назовет «оруэлловской» саму польскую действительность послевоенных лет. («В оруэлловской Польше, где кошмар, однако, не достигал такой напряженности, как в России в последние годы жизни Сталина».) Сравнение книги Милоша и творчества Оруэлла особенно верно, если иметь в виду не только «1984», но и эссеистику Оруэлла, такие эссе, как «Литература и тоталитаризм» (1941), «Писатели и Левиафан» (1948). Сближает Милоша и Оруэлла сходство их эволюции и их позиции к концу 1940-х: оба — левые, оба — антисталинисты. В центре внимания обоих — судьба интеллектуалов, особенно писателей, в XX веке, веке тоталитаризмов, веке огромного психического давления на интеллектуалов. Заметна и общность традиций: как раз в 1940-х годах Милош увлекается английской литературой, английской философской и исторической мыслью XVI–XVIII столетий. Оба они обожают Свифта. Оруэлл озаглавил свой очерк о любимом Свифте: «Политика против литературы», Милош в «Порабощенном разуме» пишет, что именно «политическая страсть» придавала «силу» таким писателям, как Свифт, Стендаль или Толстой. Впрочем, и Оруэлл и Милош трагическую антиномию политики и литературы понимают и чувствуют в полной мере, вот только уйти от политики в полной мере не могут, как бы ни высказывались.