Порою нестерпимо хочется...
Шрифт:
И если день экзамена наступит, он будет готов…
После завтрака старый дом снова затихает. Дети еще не проснулись. Старому Генри, обессиленному, но удовлетворенному, удается преодолеть лестницу, и он снова ложится. Собаки поели и тоже уснули. Через заднюю дверь Вив выбрасывает кофейную гущу на клумбу с рододендронами, а солнце уже золотит верхушки елей на склонах холмов…
Почтальон опускает открытку в почтовый ящик. Флойд Ивенрайт наконец находит дорогу из города и теперь принимается за поиски бара. В мотеле Дрэгер сидит на постели и рассматривает шелушащуюся кожу между третьим и четвертым пальцами на правой ноге — грибок: не успел выехать из Калифорнии — и уже. Индеанка Дженни, устроившись у единственного окна своей лачуги, посасывает бурбон и нюхает табак, испытывая все больший интерес к перемещению освещаемых луной облаков. Могучими воинственными колоннами они движутся с моря. Прищурившись, она грузно наклоняется вперед, пытаясь различить в них полузабытые лица, узкие и красивые, — блистательная белоснежная армия, растянувшаяся до самых горизонтов ее памяти. «Дьявол побери, сколько их было!» — вспоминает она с тоскливой гордостью и опускает щепотку табака в стакан с теплым виски, чтобы отчетливее рассмотреть продвижение этой армады. Кто же из этих туманных бойцов был самым высоким? А самым красивым? самым необузданным? самым быстрым? Кого из них она любила больше всех? Конечно, всех, они все до единого были прекрасны, и она была готова приплатить любому из них два доллара, только бы он оказался сейчас у нее в доме… ну ради смеха. Так который же? Кто же ей нравился больше всех?
…И она снова расставляет старые-старые сети этого дурашливого состязания.
Тем временем Джонатан Бэйли Дрэгер, уютно устроившись под электроодеялом и глядя на экран бесплатного телевизора, берет с ночного столика свою записную книжку и добавляет последнюю на сегодня запись: «А женщины в таких случаях заменяют выпивку дешевой настойкой своей сексуальности».
Флойд Ивенрайт раздраженно выскакивает из машины и направляется к дверям придорожного бара на окраине Портленда — его бесит все. А старый дровосек все еще сидит в «Пеньке», прислушиваясь к беседе о тяжелых временах и неурядицах. В то время как Хэнк Сноу продолжает настаивать:
Кочегар, подбрось угля, Пусть горит вокруг земля, Это еду я.
На Востоке же не успевает почтальон бросить открытку в ящик, как раздается оглушительный взрыв, который, словно пробку, отшвыривает его обратно на середину газона.
— А-а-а-а! Что?!
Земля взлетает вверх, осыпается и снова укладывается волнами изумрудного моря. Почтальон теряет сознание — время останавливается. Потом мало-помалу издалека начинает наплывать какой-то звон, заполняя пролом, образовавшийся в его сознании. Он инстинктивно встает на четвереньки, наблюдая, как из его расквашенного носа каплями вытекает время. И до тех пор, пока рядом не раздается хруст стекла под ногами, он так и стоит, не видя ничего, за исключением крови, капающей из носа, и осколков вылетевших окон. Но вот он окончательно приходит в себя и поднимается на ноги с округлившимися от ярости глазами.
— В чем дело? Какого дьявола! — Он покачивается и на случай повторного взрыва прижимает к боку свою сумку. — Что здесь происходит? Ты!
— Из оседающего дыма возникает высокий молодой человек с лицом, покрытым сажей и крупинками табака, словно оспой. Почтальон взирает, как это подгоревшее видение поворачивает голову и облизывает почерневшие губы и опаленную бородку. Лицо пришельца, сначала не выражающее ничего, кроме ошеломления, постепенно восстанавливает свое обычное выражение претенциозного высокомерия; это неестественное выражение самонадеянности и надменности еще больше подчеркивается грязью и сажей и производит впечатление карикатуры, почти маски презрения. Он фальшив до мозга костей, и может, оттого что он сам осознает это, эффект многократно усиливается. Почтальон снова пробует протестовать: — …Что это ты думаешь, ты тут вытворяешь, ты… — Но язвительность, с которой за ним наблюдает виновник происшествия, настолько выводит его из себя, что гнев уступает место полному остолбенению. Так они стоят, глядя друг на друга, еще несколько минут, пока у этой мимической маски не опускаются веки с опаленными ресницами, — словно ему хватило лицезрения гнева государственного служащего, — и он не сообщает с тем же высокомерием:
— Я думаю… я пытался покончить с собой, прошу прощения; боюсь, я выбрал не слишком удачный способ. Так что, если вы меня извините, я попытаюсь еще раз.
И величественно — насмешка над самим собой лишь острее выявляет его презрение к окружающим — молодой человек направляется к дымящемуся дому. Почтальон в полном недоумении смотрит ему вслед, понимая еще меньше, чем прежде, когда он стоял на четвереньках. Ветер перебирает вырванную траву, и она поблескивает на солнце…
Музыкальный автомат пульсирует и булькает. Армия облаков скрылась из виду. Дрэгеру снится сон о маркированной действительности. Тедди сквозь протертый стакан наблюдает за испуганными лицами собравшихся. Ивенрайт толкает дверь и входит в бар «Успех и Аристократическая Кухня», намереваясь пропустить стаканчик-другой, чтобы избавиться от паралича, сковавшего его конечности, пока он сидел на этом чертовом стуле с прямой спинкой и читал этот чертов преподробнейший отчет, составленный маленькой профсоюзной гнидой, — очень тяжело общаться с этими городскими хлыщами, читать всю эту документацию, вспоминать всех этих благочестивых людей, стоявших у истоков лейбористских игр, но, похоже, всему этому надо учиться, если хочешь участвовать… Но как бы там ни было, надо выпить, встряхнуться, расслабиться за парочкой-другой пива, чтобы доказать этим ослам, что Флойд Ивенрайт, бывший игрок второй лиги и белый воротничок из засранного городишки Флоренс, не хуже других, в каком бы растреклятом городе они там ни родились! «Бармен! — Он с силой опускает оба кулака на стойку. — Неси сюда!»
Ведь и себе надо доказать, что эти потные руки могут сжиматься в такие же кулаки, как когда-то.
В дом на собрание начинают съезжаться родственники, и Хэнк смывается, чтобы освежиться перед очередным раундом. Облака над домом Дженни вытягиваются в величественную линию от моря до самой луны, и ее обзор многочисленных мужчин прошлого внезапно прерывается видением Генри Стампера: руки в карманах брезентовых штанов, зеленые глаза с насмешкой смотрят с лица, которое он носил тридцать лет тому назад, — «Негодяй!» — упрямые, насмешливые глаза, с презрением глядящие на товары, которые разложены в ее лавке на ракушечнике. Она снова видит, как он ей подмигивает, слышит его смешок и незабываемый шепот: «Знаешь, что я думаю?» И вот из полдюжины мужчин, стоявших перед ее дверью тридцать лет тому назад, ее обсидианбвые глаза останавливаются на мужественном лице Генри Стампера, и из всего невнятного хора голосов она слышит только его:
— Я думаю, кто сможет совладать с индеанкой, тот справится и с медведицей…
— Что-что? — медленно переспрашивает она.
Генри, не ожидавший, что его услышат, не утруждает себя поисками более тактичного выражения и повторяет уже с бравадой:
— Справится с медведицей…
— Негодяй! — кричит она; его скрытый комплимент ее силе и отваге воспринимается Дженни как оскорбление и ее народа, и ее пола. — Ты, негодяй! Убирайся вон отсюда! Есть еще индейцы, с которыми тебе не удастся совладать. Меня тебе не зало-мать, пока… пока… — Она напрягает всю свою генетическую память, набирает в легкие воздуха и, откинув назад плечи, выкрикивает: — Пока не истекут все луны Великой Луны и не нахлынут все воды Великого Прилива.
Она видит, как он неуверенно пожимает плечами и, все такой же зеленоглазый и прекрасный, исчезает за глинистый горизонт ее памяти: «Да и кому ты нужен, старый осел?» — но сердце ее все еще возбужденно колотится, а в голове свербит мысль: «Так сколько же точно должно пройти лун и приливов?»
А Ли, найдя свои очки, стирает сажу с единственного оставшегося стекла и изучает свое обгоревшее лицо и бороду в запачканном зубной пастой зеркале в ванной, задаваясь двумя вопросами, один из которых всплывает из далекого туманного детства: «Каково это проснуться мертвым?», второй имеет отношение к более близким событиям: «Мне показалось, кто-то опустил открытку… Интересно, от кого бы на этом свете я мог получить открытку?»
Отражение в зеркале не может дать ему ответа ни на тот, ни на другой вопрос, оно лишь смотрит голодными глазами; впрочем, его это мало беспокоит. Ли наливает в стакан воды и открывает ящик с медикаментами, битком набитый всевозможными лекарствами, — химикалии, словно билеты на любой маршрут, куда душе угодно. Но он еще не решил, в каком направлении отправиться: прежде всего надо каким-то образом прийти в себя после этого взрыва, но, с другой стороны, он чувствует, что надо торопиться, особенно если он собирается отбыть до прихода уже побывавшего здесь госслужащего с каким-нибудь тупоголовым легавым, который начнет задавать кучу идиотских вопросов. Типа: «С чего бы это тебе захотелось проснуться мертвым?» Так в каком же направлении: вверх или вниз? Он останавливается на компромиссе и, приняв два фенобарбитурата и два декседрина, поспешно принимается уничтожать остатки своей бороды.
Покончив с бритьем, он решает уехать из города. Единственное, на что он абсолютно сейчас не способен, это сцены с полицией, владельцем дома и почтовыми служащими — бог знает, кто еще захочет в этом поучаствовать. Встречаться со своим приятелем по квартире он тоже решительно не хочет, так как диссертация того словно конфетти разлеталась по всем трем комнатам коттеджа. Ну и что из этого? Он давно уже понял, что пытаться пересдать экзамены — это лишь бессмысленная трата времени и своего, и преподавателей; он уже несколько месяцев не открывал учебники, и единственной книгой, которую он брал в руки, было собрание старых комиксов, хранившееся у него в тумбочке. Так почему бы и нет? Почему бы не взять машину… не переехать снова к Малышу Джимми… единственное, что… в последний раз, после того как прошлым летом Джимми уехал от мамы, он стал таким смешным… будто… хотя, может, это одни выдумки. Или предположения. В любом случае, пока гром не грянул, как говорится… лучше будет, наверное…