Портрет Алтовити
Шрифт:
Он удивился этому странному тону.
Пришла на консультацию – пусть задает вопросы, какое мне дело до ее денежных обстоятельств?
– Если вы спрашиваете моего мнения, – сухо сказал доктор Груберт, – я советовал бы подождать. Мы вообще не рекомендуем делать эти операции до пятидесяти пяти лет, хотя…
Она перебила его:
– Но я ведь не для того, чтобы выглядеть моложе.
– А для чего? – нахмурился он.
– Для того, чтобы выглядеть иначе. – У нее забегали глаза. – Насколько это возможно, конечно.
«Еще
– Вы, конечно, решили, что я психопатка?
– Нет, – смутившись, пробормотал доктор Груберт, – можно, конечно, произвести некоторые манипуляции, освежить веки…
– Веки? – глаза остановились, и вдруг она спросила совсем другим, ясным и спокойным, голосом: – Могу ли я быть с вами откровенной?
Лучше всего было бы сказать ей что-нибудь, например, такое: «Не стоит».
Или: «Я не люблю смаковать тайны своих пациентов».
Вместо этого он сказал:
– Я рад буду помочь вам, миссис Мин.
– Не смогу сразу объяснить вам… – вздохнула она. – Бывает, что человек живет-живет, с ним что-то происходит, и, наконец, он чувствует, что больше не может. И тогда наступает время, – она сильно покраснела, – когда тебе все мешает. Лицо, тело… Не говоря уж о душе.
– К сожалению, я не сторонник… Бездны подсознания, психоанализ… Я не уверен, что…
– Вы, конечно, не заинтересованы в пациентах, – перебила она и засмеялась, – но чтобы уж так отпугивать!
– Я разве вас отпугиваю?
– Вы думаете, что я сумасшедшая, – полувопросительно сказала она.
Доктор Груберт отрицательно замотал головой.
– Думаете. – Она встала. – А мне просто хотелось прийти к вам и поговорить. Вот я пришла.
Он чувствовал, что не хочет ее отпускать.
– Подождите, – сказал он. – Куда вы торопитесь…
Она наклонила голову.
Выражение привычной затравленности, ненужное, неуместное на таком красивом лице, опять удивило его.
– Может быть, мы пообедаем сегодня вместе? – предложил доктор Груберт.
Дождь заливал вечерний Нью-Йорк, смывая остатки вчерашнего снега. Потоки черной воды неслись по улицам. Люди под зонтами возбужденно ловили такси, стоя по щиколотку в переливающихся лужах.
Пока он шел до стоянки, ноги успели как следует промокнуть. Машины передвигались медленно, скользили над мостовыми, в небе сверкали молнии.
У доктора Груберта сильно стучало сердце.
– Не хочется, – сказала Ева Мин, когда, освободившись от мокрых пальто, они усаживались за столик, – чтобы вы приняли меня за одну из своих многочисленных идиоток. Не обижайтесь, я про ваших пациенток говорю.
– Идиоток, конечно, много, – доктор Груберт приподнялся, чтобы повесить ее пальто на вешалку.
– Я хотела бы с вами поговорить, – вдруг сказала она. – Посоветоваться, может быть.
– Почему именно со мной?
– Потому что.
Точно так же отвечал иногда Майкл, когда был маленьким.
– Я знала, кто вы такой и чем занимаетесь. – У нее забегали глаза. – Простите меня за вранье. Месяц назад я попала на вашу лекцию в Принстоне. Совершенно случайно. Ушла под впечатлением.
Бред.
Неужели – если она сидела на лекции – он мог ее не заметить?
– Что же вас так потрясло в пересадке кожи? – усмехнулся доктор Груберт.
– Ничего. Но меня заинтересовали некоторые наблюдения о связи внешности с психикой.
Запах жасмина, словно осмысленное, капризное существо, вырвался из лоснящейся черноты ее волос и изо всех сил вцепился в него.
– Вы можете мне даже не отвечать, – сказала она. – То, что я хочу поговорить с вами, вас ведь ни к чему не обязывает.
Подошла официантка, высокая и полная, с ярко-золотистыми веками, в розовом, с черными разводами, кимоно.
– Заказывайте, Ева, – вздохнул доктор Груберт.
Заказали.
Официантка исчезла и через минуту вернулась с чаем и графинчиком сакэ.
– За вас, – сказал доктор Груберт.
– За нас, – поправила она. – Будете меня слушать?
– Похоже, что ничего другого, – пошутил он, – мне и не остается.
Она не ответила на его улыбку.
– Мои родители, – сказала она, – прожили бок о бок сорок шесть лет. Мама была тяжелым человеком. Тяжелым и своевольным. Умирая, пожелала, чтобы из похоронного бюро доставили список услуг. Сама выбрала себе гроб и вычеркнула из списка подголовную подушечку.
– Что? – оторопел доктор Груберт. – Кого вычеркнула?
– Подушечку. Кладут покойнику под голову. Восемнадцать долларов. Дело не в скупости, дело в принципе. А отец был тихим человеком, очень тихим. Врачом из Харбина. Семья моей матери – я вам, кажется, это уже сказала – попала в Китай после революции. В юности мама болела туберкулезом, и мой отец ее вылечил. Она предложила ему жениться на ней в качестве благодарности. Отец ее очень любил. А она его всю жизнь терпела. Тут, я, конечно, немножко комкаю. – Глаза у нее опять забегали. – Но сейчас это и неважно. Когда отец умер, мама не похоронила его, а поставила урну с прахом в своей спальне.
– Урну? В спальне? Зачем?
– Трудно ответить. Может быть, привыкла к нему за сорок шесть лет настолько, что просто не смогла расстаться, не знаю. Может быть, чувствовала себя виноватой перед ним, были и на это свои причины. Он ей рабски служил.
– Жутковато, – пробормотал доктор Груберт, – ничего нет беспросветнее, чем подноготная обыкновенной семьи. Я сам прошел через развод.
– А, – прошептала она, – я не знала.
Разговор становился сложным, и доктор Груберт не был уверен, нужен ли ему такой разговор с совершенно чужой, хотя и очень красивой, женщиной.