Портрет художника-филиппинца
Шрифт:
Кандида. Кто мы такие — господь бог?
Тони. Вы обе очень добры.
Кандида. Довольно с нас вашей лести, мистер Хавиер… Паула. С нас обеих!
Кандида. И вашей лжи!
Тони. Так вы отказываетесь?
Паула. Мы отказываемся от вашей лести и вашей нескончаемой лжи!
Тони. Но послушайте, я вовсе не льщу вам и не обманываю вас! Пожалуйста, поверьте мне! Этот дом — мое спасение! Это единственное место в мире, где мне хочется быть добродетельным, где я пытался стать добродетельным. Да, вы улыбаетесь, вы мне не верите. О, я это заслужил! Я знаю,
Кандида. Так вы признаете свою безнравственность?
Тони. И стыжусь ее.
Паула. Тогда почему же вы не остановитесь? Почему вы продолжаете творить зло?
Тони (пожимая плечами). Укоренившаяся привычка.
Паула. И вы творите его здесь, в доме, который вы называете вашим спасением!
Тони. Иногда я чувствую такое отвращение!
Кандида. К этому дому?
Тони. К самому себе.
Паула. Вы чувствуете отвращение к самому себе — и оскверняете наш дом!
Тони. Да… Помните, как я пришел сюда в первый раз? О, тогда я был в положении хуже некуда! Только что потерял работу, в придачу меня вышвырнули из ночлежки, где я обитал. За драку. И пришел сюда. Увидел объявление на двери и решил, что здесь еще одна обычная для Интрамуроса ночлежка. Но когда поднимался по лестнице, вдруг почувствовал, что наконец-то возвращаюсь домой. Здесь было так чисто, так покойно. Это дом, которого у меня никогда не было, которого никто не мог мне дать. Да, я был пьян, пил целую неделю — и мне было так стыдно стоять здесь в нечищеных туфлях, в грязной одежде. А вы знаете, что я сделал? Плюнул на пол! Ну как, понимаете?
Кандида (холодно). Нет.
Тони. Ну конечно, нет! Как вы можете понять? Вы родились в этом доме, выросли в этом доме! А знаете, где родился я? Знаете, где я рос? Так слушайте же: когда вы в чистеньких платьицах ходили в школу при монастыре, я бродил по улицам — мальчишка в тряпье, вечно грязный, вечно голодный. И знаете, где я добывал себе пропитание? В помойных ящиках!
Паула (падает в кресло). Не может быть!
Тони. Может! А вы знаете, что это такое — ребенком просить подаяние на улице? Знаете, как себя чувствуешь, когда эта скотина, ваш же отец, гонит на улицу побираться? Можете вы представить себе такое детство?
Кандида (тоже опускается на софу). Мы знаем — у вас была трудная жизнь…
Тони. Ничего вы не знаете! (Нахмурившись, задумывается. Потом задумчивость сменяется деланной улыбкой.) Но нет, я ни о чем не плачу! Я никогда не плачу! Да и не так уж мне было трудно! Я всегда был силен и вынослив, я умен и быстро все усваиваю. Кроме того, я, если хотите, недурен собой, у меня есть обаяние. Слегка, черт побери, отдает тщеславием, но это правда! Я еще мальчишкой умел очаровывать. Меня всегда выделяли, мне многое прощали. В том числе и вовсе не плохие люди, люди из общества. И уж если быть честным до конца, то должен признать: когда они узнавали меня поближе, то тут же бросали меня, словно я был раскаленный камень у них в руках! Ну и черт с ними — всегда ведь находился кто-нибудь другой и привечал меня. Я неотразим! Все, что мне нужно, это улыбнуться и выглядеть пожалостнее: знаете, очень молод, очень смел, но в беде. На это все клюют. Да, я пользовался своим обаянием кое-чего достиг, и даже немалого! Мне еще не было двадцати, а я уже побывал в Америке.
Паула (восхищенно). В Америке!
Тони (раздувая грудь). Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Чикаго, Новый Орлеан, Мехико, Гавана и Нью-Йорк!
Паула. Просто изумительно!
Кандида (тоже под впечатлением). Как вам это удалось?
Тони. О, стареющая американская чета приметила меня и взяла с собой. Они по мне с ума сходили. Говорили, что похож на пророка Самуила во младенчестве.
Кандида. Это было славное время?
Тони. Еще бы! Лучшая пора моей жизни. А потом они меня бросили. И пришлось мне, видит бог, вкалывать. Но это ерунда. Это было продолжением обучения. Я занимался самообразованием — и вечно убегал из дома. Я всю жизнь бежал из своего дома, бежал как можно дальше. Но даже Америка была недостаточно далеко. (Задумчиво оглядывает комнату.) Нет, кроме шуток, дальше всего от моего детства — этот дом. Этот дом и пианино, хоть какое-нибудь пианино… (Задумчивость опять сменяется бравадой.) Но, конечно, вы, милые леди, всегда можете сказать, что я так и не ушел из дома. По-вашему, я все еще уголовник, все еще отребье, я все еще в трущобах Тондо! (Резко поворачивается к Портрету.) Видите, как смотрит на меня ваш отец! И еще удивляетесь, почему я вытворяю такие штуки!
Кандида. Назло нам?
Тони. Назло этому дому и всему, что в нем!
Кандида. При том, что этот дом — ваше спасение!
Паула. Так вы его любите или ненавидите? У вас каждую минуту что-то новое. Как мы можем знать, когда вам верить? Как мы можем знать, когда вы серьезны, а когда нет?
Тони (вдруг снова улыбается). Как? Да я и сам этого не знаю!
Кандида. Паула, это все то же самое. Он просто смеется над нами.
Тони. О нет, честное слово, нет!
Кандида. А вы серьезно просили нас спасти вашу душу?
Тони (хлопает себя по лбу). Боже правый, я просил об этом?
Сестры беспомощно улыбаются.
Паула. Конечно, просили!
Тони (склоняет голову). И вы согласны?
Кандида. Вы это серьезно?
Тони (поднимает руки). Может быть, да, а может, и нет. К черту! Разве это имеет какое-нибудь значение? Слушайте, вы лучше скажите мне, какой ответ вас устроит, ну я и отвечу как надо.
Кандида. Это и есть ваша искренность?
Тони. Я бедняк и не могу позволить себе роскошь быть искренним. Мне приходится приноравливаться к тем, кто выше меня. Это я усвоил в первую очередь, и теперь здесь меня не собьешь. Впрочем, это нетрудно. Меня ничто не трогает так уж глубоко, чтобы я плакал. И я готов менять настроение, готов менять убеждения, если это идет мне на пользу, если дает мне то, чего я добиваюсь. Вот моя искренность! Итак, скажите: вы хотите, чтобы я был серьезен или чтобы я дурачился?