Портрет художника в щенячестве
Шрифт:
— Можно добавки, — сказала она.
— Ну а у вас, молодой человек, математическая жилка, как я погляжу?
— Нет, сэр, — сказал я. — Я люблю английский язык.
— Он поэт, — сказал Дэн и, кажется, насторожился.
— Собрат по перу, — уточнил мистер Беван и осклабился.
— Мистер Беван опубликовал несколько книг, — сказал мистер Дженкин, — «Прозерпина», «Психея».
— «Орфей», — вставил резко мистер Беван.
— И «Орфей». Вы покажите мистеру Бевану что-нибудь из своих стихов.
— У меня с собой ничего нет, мистер Дженкин.
— Поэт, — сказал мистер
— Да я их прекрасно помню, — сказал я.
— Почитайте-ка мне самое последнее. Мне всегда интересно.
— Ну и компания, — сказала миссис Дженкин. — Поэты, музыканты, проповедники. Нам не хватает только художника, правда?
— Последнее вам, боюсь, не понравится, — сказал я.
— Полагаю, — сказал мистер Беван с улыбкой, — мне самому об этом лучше судить.
— «Ненависть и похоть», — сказал я, мечтая умереть и глядя на зубы мистера Бевана.
Тоскою скотской опален,Увы, не в силах поборотьТвоих нашептов, плоть,Я без раскаянья прижмуК груди манящий, бедный прах,И страстно пылу моемуОтветит мертвый блеск в глазах.Под шорох шелковый костейЯ в трупе похоть разбужу,Я лаской успокою жуть.Бей, мертвое, черное, злое, бей меня, бей.Дэн успел лягнуть меня по бедру в паузе, перед тем как мистер Беван сказал:— Влияние очевидно. Конечно же, «Бей, бей, бей в холодные серые скалы, о море!»
— Хьюберт знает Теннисона вдоль и поперек, — сказала миссис Беван. — Буквально вдоль и поперек.
— Можно мы пойдем наверх? — спросил Дэн.
— Только не мешайте мистеру Кэри.
И мы тихонько прикрыли за собой дверь и кинулись наверх, зажимая рты руками.
— Ну и ну! — сказал Дэн. — Видал мордочку его преподобия?
Мы изображали его так и эдак и ещё слегка подрались на ковре. Снова у Дэна пошла из носу кровь.
— Ерунда, я в секунду могу прекратить. Она у меня течет по заказу.
— Расскажи про миссис Беван. Она сумасшедшая?
— Еще какая. Сама не знает, кто она. Хотела выброситься из окна, а он никакого внимания не обратил, и она прибежала к нам и все рассказала маме.
Постучалась и вошла миссис Беван.
— Не помешаю?
— Что вы, что вы, миссис Беван.
— Хочется чуть-чуть отвлечься, — сказала она. И уселась в кучу шерсти на диване у окна.
— Душно, правда? — сказал Дэн. — Может, я окно открою?
Она глянула на окно.
— Мне нетрудно открыть, если хотите, — сказал Дэн и подмигнул мне.
— Разрешите, я его для вас открою, миссис Беван, — сказал я.
— Приятно, когда окно открыто.
— Притом такое чудное, высокое окно.
— И такой приятный ветерок с моря.
— Лучше не надо, детки, — сказала она. — Просто я посижу и подожду своего мужа.
Она поиграла шерстяными мотками, взяла спицу, тихонько потыкала
— А мистер Беван долго у нас пробудет?
— Просто я посижу и подожду своего мужа.
Мы ещё с ней поговорили про окна, но она только улыбалась, и разматывала шерсть, и один раз залезла тупым концом длинной спицы себе в ухо. Скоро нам надоело на неё смотреть, и Дэн стал играть на рояле.
— Моя Двадцатая соната, — сказал он. — Она посвящена Бетховену.
А в полдесятого мне уже надо было домой.
Я попрощался с миссис Беван, она помахала мне спицей и сидя сделала реверанс, а внизу мистер Беван протянул мне для пожатия холодные пальцы, и мистер и миссис Дженкин сказали, чтоб я приходил еще, и молчаливая тетя мне подарила батончик «Марса».
— Я тебя провожу чуть-чуть, — сказал Дэн.
Снаружи, из теплой ночи, с мостовой, мы посмотрели на озаренное окно гостиной. Оно одно освещало улицу.
— Смотри! Она!
Лицо миссис Беван было прижато к стеклу, крючковатый нос расплющился, губы стиснулись, и мы бежали всю дорогу до Эверзли-роуд — на случай если вдруг она прыгнет.
На углу Дэн сказал:
— Я тебя должен оставить. Мне ещё сегодня скрипичное трио заканчивать.
— Я работаю сейчас над большой поэмой, — сказал я. — Про принцев, волшебников и всякое такое.
И мы пошли по домам — спать.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КАШЛИК
Однажды под вечер, в том самом августе, который был особенно ослепителен и горяч, за несколько лет до того, как я понял, что счастлив, Джордж Хупинг, которого мы прозвали Кашлик, Сидни Эванс, Дэн Девис и я на крыше грузовика катили на побережье. Грузовик был шестиколесный, высокий, и очень удобно было с него плевать в крыши обходящих машин и бросаться яблочными огрызками в женщин на обочине. Один огрызок угодил пониже спины мотоциклисту, тот прянул вбок, мы оцепенели, и у Джорджа Хупинга побелело лицо. Если мы его собьем, спокойно рассуждал я, пока мотоциклиста заносило на изгородь, это — насмерть, и меня вырвет на брюки, и, может, Эванса тоже, и всех нас арестуют и повесят, только Джорджу Хупингу ничего не будет, потому что он без яблока.
Но грузовик пролетел мимо, мотоциклист врезался в изгородь, встал, пригрозил нам вслед кулаком, и я ему помахал фуражкой.
— Зря махал, — сказал Сидни Эванс. — Теперь он узнает, из какой мы школы.
Сидни был умный, смуглый, деловой, и у него был бумажник и кошелек.
— Считай, мы уже не в школе.
— Меня попробуй отчисли, — сказал Дэн Девис. Он не собирался переходить в следующий класс: решил податься к отцу в овощную лавку — деньги зарабатывать.
У всех у нас были рюкзачки, кроме Джорджа Хупинга — ему мать дала бумажный сверток, и сверток все время разваливался, — и ещё по чемодану. Я свой чемодан прикрыл плащом: там были инициалы «Н.Т.» и каждому понятно, что это чемодан моей сестры. Мы везли в грузовике две палатки, ящик с провизией, ещё ящик с чайниками, ложками, ножами и вилками, керосиновую лампу, примус, одеяла и простыни, граммофон, три пластинки и скатерть, которую нам дала мать Джорджа Хупинга.