Портрет леди
Шрифт:
– Люди здесь хорошие, особенно если к ним хорошо относиться.
– Не сомневаюсь, что они хорошие, – ответила Изабелла, – но приятны ли они в общении? Они не ограбят и не поколотят меня, но будут ли они доброжелательны? В людях мне нравится радушие. Говорю об этом прямо, потому что я всегда это ценила. Сомневаюсь, что англичане обходительны с девушками. Судя по романам, вовсе нет.
– Насчет романов не скажу, – ответил мистер Тачетт. – Думаю, они складно написаны, но не уверен, что очень правдоподобны. Однажды у нас гостила дама, которая пишет книги; она приятельница Ральфа, и он пригласил ее. Весьма самоуверенная, весьма; но она из тех людей, от чьих свидетельских показаний не хотелось бы зависеть. Слишком богатое воображение – вот что мне кажется. Впоследствии она опубликовала роман, в котором, судя по всему, хотела представить – в карикатурном виде, можно сказать, – мою недостойную персону. Я не стал читать, но Ральф отчеркнул для меня самые главные фрагменты. По-видимому, она хотела передать мою манеру говорить: американские словечки, гнусавое произношение, особенности типичного янки, звезды и полосы [11] . Но
11
Звезды и полосы – элементы американского флага.
12
Готтентоты – народ, обитающий в центральных и южных районах Намибии и ЮАР.
– Помилуйте! – воскликнула Изабелла. – И сколько же у них классов? Не меньше пятидесяти, наверное…
– Ну, я никогда не считал. Да и не обращал на это особого внимания. Вот почему быть здесь американцем – преимущество. Ты не принадлежишь ни к какому классу.
– Надеюсь, что так, – произнесла Изабелла. – Представить только: принадлежать какому-то английскому классу!
– Я думаю, некоторые живут очень неплохо. Особенно верхушка. Но для меня, впрочем, существует только два класса: люди, которым я доверяю, и люди, которым я не доверяю. И вы, моя милая Изабелла, принадлежите к первому.
– Очень вам признательна, – быстро ответила девушка.
Иногда казалось, что она принимает комплименты довольно сухо, стараясь как можно скорее их пресечь. Потому ее часто называли бесчувственной, не понимая, что на самом деле Изабелла просто не хотела выдать себя – комплименты ей приятны бесконечно. Показать это – значило показать слишком многое.
– Я уверена, для англичан очень важны условности, – добавила девушка.
– Да, у них все очень жестко установлено, – признал мистер Тачетт. – Они все предусматривают заранее, ничего не оставляя на последний момент.
– А мне не нравится все предусматривать заранее, – сказала Изабелла. – Я больше люблю неожиданности.
Ее дядю, казалось, позабавила такая определенность в предпочтениях.
– Но все же я могу сказать наперед, что вас ждет большой успех, – произнес он. – Полагаю, что такое предвидение вам нравится.
– Я успеха не добьюсь, раз для них важны условности. Для меня условности совсем неважны. Я как раз их противница. Это англичанам не придется по вкусу.
– Нет, нет, вы абсолютно ошибаетесь, – сказал старик. – Нельзя предсказать, что им понравится. Они очень непоследовательны; и в них это самое интересное.
– Прекрасно, – произнесла Изабелла. Она стояла возле дяди, заложив руки за пояс черного платья и блуждая взглядом по лужайке. – Это точно по мне!
Глава 7
Эти двое снова и снова с удовольствием обсуждали устройство английского общества, словно юную леди вот-вот должны были в него допустить; но на самом деле английское общество на настоящий момент оставалось глубоко безразличным к мисс Изабелле Арчер, заброшенной судьбою в самый, как сказал ее кузен, скучнейший дом в Британии. Ее страдающий подагрой дядя мало кого принимал, а для миссис Тачетт было не характерно поддерживать отношения с соседями, и потому не было никаких оснований ожидать их визитов. Однако у нее была причуда – она любила получать визитные карточки. К тому, что называется общественными связями, она почти не имела вкуса, зато ничто не доставляло ей такого удовольствия, как вид столика в холле, заваленного символическими картонными прямоугольничками. Миссис Тачетт льстила себе, считая себя воплощением праведности, и усвоила наивысшую истину: ничто в этом мире не дается даром. Она никогда не выступала в роли «хозяйки» Гарденкорта, и вряд ли кому-нибудь в графстве пришло бы в голову следить за ее приездами и отъездами. Но, вне всяких сомнений, она не считала несправедливым невнимание соседей к своей персоне, и то, что она не заняла (что, кстати, было совершенно неоправданно) ведущего положения в округе, никак не было связано с ее язвительными замечаниями в адрес второй родины ее мужа. Вскоре Изабелла обнаружила, что находится в странном положении защитницы британской конституции: миссис Тачетт взяла за привычку в беседе вставлять шпильки в отношении этого почтенного документа, а Изабелла всегда порывалась эти шпильки изъять. Не то чтобы ей казалось, будто они могут причинить вред прочному пергаменту, просто тетя, по ее мнению, могла бы найти лучшее применение своему остроумию. Изабелла и сама была настроена весьма критически – что было свойственно ее возрасту, полу и происхождению, но при этом она была чувствительна, и резкость миссис Тачетт убийственно действовала на ее душевные порывы.
– Но каковы ваши собственные взгляды? – спрашивала Изабелла тетку. – Раз вы критикуете все и вся, у вас должны быть собственные взгляды. Проамериканскими их не назовешь, поскольку вы и там все считаете негодным. Когда я критикую что-то, у меня есть свой взгляд – я сужу как американка.
– Моя дорогая юная леди, – отвечала миссис Тачетт, – в мире столько взглядов, сколько разумных людей. Ты, конечно, можешь сказать, что их не очень много! Судить, как американка? Ни за что – такая узость меня раздражает. У меня, слава богу, есть свой собственный!
Изабелла решила, что этот ответ даже лучше того, который она дала бы сама; он вполне соответствовал ее образу мыслей, но ей не годилось так высказываться. Из уст молодой девушки, не имеющей такого жизненного опыта, как миссис Тачетт, эти слова прозвучали бы нескромно, даже высокомерно. Но Изабелла все-таки рискнула заговорить об этом с Ральфом. Они очень много разговаривали в последнее время, и их беседы проходили в таком тоне, который допускал резкие заявления. Кузен взял манеру, что называется, подтрунивать над ней и очень скоро приобрел в глазах Изабеллы репутацию человека, все на свете переводящего в шутку; а он отнюдь не относился к тем, кто готов отказаться от привилегий, которые дает подобная репутация. Она обвиняла его в возмутительном отсутствии серьезности, в стремлении высмеивать все вокруг, начиная с себя самого. Толика почтения, которую еще сохранил Ральф, целиком предназначалась отцу; что касается остального, то Ральф без разбора оттачивал свое остроумие – в основном на небезызвестной персоне (сыне своего отца), на слабых легких этого джентльмена, на его бесполезной жизни, а также на его экстравагантной матери и на друзьях (особенно доставалось лорду Уорбартону), на его первой и второй родинах и на очаровательной новоявленной кузине.
– У меня в передней всегда музыканты, – сказал однажды Ральф Изабелле. – Они должны играть не переставая. Это служит мне двойную службу: звуки внешнего мира не проникают в мои комнаты, а всем кажется, будто у меня все время танцуют.
И действительно, стоило подойти туда, где должен был находиться оркестр Ральфа, становилась слышна танцевальная музыка; самые быстрые вальсы, казалось, так и кружились в воздухе. Изабелла часто ловила себя на том, что ее раздражает постоянное пиликанье. Хотелось скорее миновать эту переднюю, как называл ее кузен, и оказаться в комнате Ральфа. Ей не было дела до того, что, по его уверениям, там очень мрачно; она бы с радостью все вычистила и навела порядок, но внутрь он ее не пускал – и это вряд ли можно было назвать гостеприимством. В отместку прямолинейная Изабелла, вооружившись своим юным умом, наносила множество ударов. Нужно сказать, что ум она изощряла в основном для самообороны, поскольку кузен насмешливо называл ее «Колумбией» и уличал в слишком горячем патриотизме, о который можно обжечься. Ральф нарисовал карикатуру, в которой Изабелла была изображена в виде очень хорошенькой девушки, задрапированной в американский флаг – по последней моде, съехидничал он. Как раз в то время Изабелла больше всего боялась показаться ограниченной; это позже ее стало страшить, что она окажется ограниченной. Тем не менее она, не моргнув глазом, продолжала подыгрывать Ральфу, изображая восторженное отношение к своей родной стране. Она будет американкой ровно настолько, насколько хочется Ральфу, а если он решил смеяться над ней, то получит достойный отпор. Она защищала Англию от нападок его матери, но когда кузен возносил хвалы этой стране с целью, как она считала, досадить ей, то Изабелле удавалось возразить ему по многим вопросам. На самом деле эта небольшая, достигшая полной зрелости страна была приятна ей, как вкус сладкой октябрьской груши; в этом удовольствии и коренилось то чудесное состояние духа, которое позволяло ей сносить насмешки кузена и платить ему той же монетой. Если иногда выдержка ей изменяла, то не потому, что она злилась на Ральфа за то, как он с ней обращается, а потому, что ей вдруг становилось жаль его. Изабелле казалось иногда, что он говорит как человек, лишенный зрения, говорит лишь бы говорить.
– Я не понимаю, что с вами происходит, – сказала она ему однажды, – сдается мне, вы просто зубоскал!
– Ваше право так думать, – ответил Ральф, не привыкший к таким резким отзывам.
– Я не знаю, что вас вообще трогает; мне кажется, что ничего. Вы превозносите Англию, но на самом деле не любите ее. И Америка вам безразлична, даже когда вы делаете вид, что браните ее.
– Меня не интересует ничего, кроме вас, моя дорогая кузина, – произнес Ральф.
– Если бы я могла поверить в это, то была бы очень рада.
– Надеюсь, что так! – воскликнул молодой человек.
Возможно, Изабелла поверила в это, и оказалась недалека от истины. Ральф очень много думал о ней; она постоянно присутствовала в его мыслях. Ее внезапное появление, ничего ему не суля, было щедрым подарком судьбы, – оно освежало, оживляло, окрыляло, и его раздумья, в то время сильно его угнетавшие, обрели некую цель. Бедный Ральф уже не один месяц был в очень подавленном состоянии; открывавшуюся перед ним перспективу – и без того мрачную – заволокли черные тучи. Он все больше тревожился об отце, чья подагра, поразившая ноги, с недавних пор начала распространяться на жизненно важные органы. Весной старик сильно разболелся, и доктора дали понять Ральфу, что с очередным приступом справиться будет сложнее. Сейчас мистер Тачетт выглядел довольно сносно, но сын не мог избавиться от подозрений, что враг только затаился и ждет, чтобы захватить жертву врасплох. Если маневр удастся, надежд на спасение почти не останется. Ральф всегда был уверен, что небеса призовут его первым, что отец переживет его. Они всегда были близкими друзьями, и мысль, что он проведет остаток своей безрадостной жизни в одиночестве, совсем не радовала молодого человека – он все время безотчетно рассчитывал на отца, который помогал ему не падать духом и справляться со своими бедами. Угроза лишиться главного стимула в жизни вселяла отвращение к ней. Лучше всего было бы умереть одновременно; а без отцовской поддержки ему вряд ли хватит терпения дожидаться своего часа (что касается матери, то Ральф не чувствовал, будто необходим ей; она давно взяла за правило ни о чем никогда не сожалеть). Он, конечно, говорил себе, что не очень-то хорошо по отношению к отцу желать того, чтобы более слабый из них двоих испытал боль утраты; он помнил о том, что мистер Тачетт всегда рассматривал заявление сына о том, что у него еще многое впереди, как софизм, который с радостью бы опровергнул, умерев первым. Но Ральф не видел большого греха в том, чтобы из двух возможностей одержать победу – посрамить своего софиста-сына или еще немного порадоваться жизни, несмотря на то, что возможности ее стали столь ограниченны, – мистеру Тачетту была бы дарована вторая.