Портрет миссис Шарбук
Шрифт:
Весь этот день По провел в исповедальне. Как только спустилась ночь, он собрал котомку со съестным и до рассвета, — днем его непременно нашли бы и арестовали за убийство Ами, — бежал из города. Каждый раз, проходя по освещенному месту, он слышал, как Шату смеется над ним. Когда взошло солнце и По добрался до подножья горы, смех и оскорбления уже не прекращались.
Хотя молодой человек не выспался и оттого сильно устал, восхождение он начал сразу же. К полудню он стоял в снегу перед пещерой и звал святую. Женщина, чье сердце всегда было открыто мольбам о помощи, появилась у входа, окруженная сиянием. На ней был синий — небесного цвета — плащ. Над длинными светлыми волосами реял нимб.
Шату всячески поносил По, а тот тем временем
По пришел в ужас от этих слов. Ему было невыносимо знать, что он задушил Ами. Не сказав больше ничего, он подошел к краю пропасти и прыгнул вниз, навстречу смерти. Святая сильно опечалилась, потому что понимала — ей не удалось спасти его душу. Она уже собралась было вернуться в пещеру, но тут увидела, что тень По все еще стоит перед ней.
Шату подошел и длинными темными пальцами ухватил за горло тень святой. Женщина, почувствовав, что жизнь уходит из нее, призвала своего небесного спасителя, и тело ее наполнилось космической энергией. Она засветилась, как звезда, в попытке сжечь эту кровожадную темную сущность. Шату уже был на грани исчезновения, но он обратился к своему покровителю, и его всепроникающий мрак сгустился еще больше. Началась смертельная битва между светом и тьмой.
В последних лучах заходящего солнца Шату одержал победу, загасив пламя, которое и было святой. Когда спустилась ночь, ее мертвое тело рухнуло на землю. От священного огня уцелели только две малые искры. Они устремились в ночное небо, превратились в две сверкающие снежинки и упали на город.
На этом миссис Шарбук замолкла. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что сказка закончилась. Хотя миссис Шарбук не произнесла больше ни слова, я пожелал ей счастливого дня и вышел — на сей раз Уоткину не пришлось напоминать мне, что время истекло.
Мне стало не по себе, когда я вышел из загородного дома. Покидая жилище миссис Шарбук, я привык видеть людную, шумную улицу и громады зданий, закрывавших собой небо. Здесь же передо мной были дюны и заросли тростника, окутанные непроницаемой тишиной. Я потряс головой, пытаясь сориентироваться, потом направился по вымощенной камнем тропинке и начал взбираться на дюны. Двигаясь по песчаным холмам к пристани, я громко смеялся.
Все, что я мог себе представить, это какого-нибудь родителя, читающего своему дитяти перед сном «Закадычного друга» тем ласково-проникновенным тоном, каким взрослые иногда разговаривают с детьми. Я готов был съесть свою шляпу, если сказочка и в самом деле была в той книге. Вот и заметка на память — по возвращении в Нью-Йорк проверить, есть ли «Закадычный друг» в томе сказок, которым я завладел.
Если эта история известна ей не из книги, — более чем вероятный случай, — то откуда она ее взяла? И зачем рассказала мне? Конечно, тут были тревожные параллели с ее собственной изломанной жизнью, что же касается общей морали, то она так же расплывчата, как содержание снов. И я на время скомкал все свои соображения насчет этой истории и швырнул их на ветер — я не хотел, чтобы ее путаная символика затеняла тот образ, который я собирался создать. «Похвальная попытка заморочить мне голову, Лусьера, — сказал я чайке, кружившей надо мной в вышине. — Но эта твоя бредовая ерундистика не собьет меня с толку».
На следующее утро я проснулся до восхода и вышел из гостиницы с коробкой красок, мольбертом, тремя свернутыми холстами, планками, необходимыми для сооружения подрамника. Я не хотел, чтобы кто-то знал, куда я направляюсь, и потому решил идти пешком, а не нанимать экипаж. Мне повезло — даже дежурный вздремнул: он сидел, откинувшись на спинку стула, и похрапывал. Я направился к Монтаукской дороге, а по ней — на восток, как и говорил отец Лумис. Багаж мой был довольно громоздкий: одна коробка с красками, где лежало все необходимое, весила не менее тридцати фунтов, но в юности мне так часто приходилось таскать подобные тяжести, что теперь мое постаревшее тело вспомнило о прошлом и приспособилось.
Церковь Святого Распятия была невелика, но довольно привлекательна — с небольшой колоколенкой и высокими дверями. По стенам внутри размещались витражи, изображающие библейские сцены, а скамьи и алтарь были изготовлены из вишневого дерева. Как и говорил священник, двери не были заперты. Я вошел в сумрак помещения. Солнце уже начало восходить над горизонтом, и красочные сцены по правую сторону церкви засверкали в солнечных лучах. В полумгле ощущался аромат благовоний. Когда я был ребенком, мать водила меня на церковные службы, и я запомнил этот отчетливый запах тайны, ритуала и смерти. От религии меня отвратил не кто иной, как Саботт, говоривший: «В самой сути древнего понимания бога лежат основополагающие вопросы и ответы, но, искаженное современными догмами, оно ляжет на плечи художника тяжким грузом».
Я прошел к алтарю и позвал отца Лумиса. Несколько минут спустя он появился из двери справа от алтаря.
— Пьямбо, — улыбнулся он.
— Извините, что так рано, святой отец, но я вам уже говорил, что мне необходима конфиденциальность, а потому я ушел из гостиницы, пока не проснулись постояльцы.
— Ничего, сын мой. Я каждый день встаю вместе с солнцем. Идемте, я покажу вам мастерскую.
Старый каретный сарай за церковью был идеальным местом — большое пустое пространство, много света. С огоньком в камине ноябрьские температуры мне были не страшны, а они по ночам падали довольно низко. К счастью, в углу стояла кушетка, на которой можно было отдохнуть, и небольшой столик. Старик отвел меня к сложенной поленнице и сказал, что он к моим услугам в любое время. Он пригласил меня выпить с ним в церкви стаканчик вина вечером, когда я закончу работать, и ушел; я остался один.
Разведя огонь в камине, я немедленно принялся за работу — установил мольберт, развернул холст. На маленькой столешнице я начал готовить подрамник из планок, привезенных из Нью-Йорка. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Хотя у меня в ящике и был небольшой угольник, удалось обойтись без него — углы и так получались идеально прямые. На готовый подрамник я уложил холст и обрезал лишнее бритвой. За считаные минуты я загнул края и прихватил их гвоздями, а потом забил клинышки по углам, чтобы рабочая поверхность оставалась туго натянутой. К девяти часам холст был загрунтован и уже высыхал на мольберте. Очень довольный своей работой и новой мастерской, я присел на кушетку и закурил.
Пока грунт сох, я стал набрасывать на бумаге фигуру миссис Шарбук. Я ясно видел ее, и угольный карандаш двигался по бумаге с легкостью текущей воды. Я быстро закончил рисунок. Когда набросок был готов, я принялся разглядывать его, и на это ушло больше времени, чем на саму работу. Теперь я понимал, что нужно какое-то время, чтобы представить себе этот образ полнее. Я надел пальто и шляпу, вышел из мастерской и по тропинке, петлявшей между деревьями, направился к заливу.
У кромки воды я увидел ствол дерева, давно выброшенный на берег и высушенный солнцем, и просидел на нем несколько часов, смотря в водную даль. Удивительно: меня теперь мало занимали и тайна миссис Шарбук, и загадочная роль Уоткина во всем этом деле; и даже постоянная угроза со стороны Морэ Шарбука перестала меня беспокоить. В присутствии величественной природы я сумел отбросить все лишнее и выделил главное в своей жизни. Я долго думал о Шенце и Саботте, а еще дольше — о Саманте. Теперь заказ стал для меня рутинным делом, которое следовало исполнить с обычной моей профессиональной хваткой. К черту деньги, к черту все мои художественные сомнения. Я понял, что не стоит поступаться днем сегодняшним ради весьма неопределенного будущего.