Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Седая актриса говорила ему, хохоча, как ребенок, что товарищ Бицепс, имея, прямо скажем, не совсем понятную профессию, человек, однако, вполне душевный, отзывчивый, ничем таким не занимается, чтобы, знаете ли, телефоны подслушивать, это не по его части, анекдоты любит и сам иногда такое рассказывает! Я, говорила, хохоча, седая актриса, спросила, ну, чем же вы все-таки занимаетесь, ну, скажите мне, ну, откуда у вас такие связи и возможности, и он ответил мне под большим секретом, что должен же кто-то оберегать кое-что от того, что может кое-где случиться, понимаете? Вот он кто, а лишнее сказать он и сам иногда не прочь, только вот пить он много не любит, так, чуть-чуть, чисто символически. Однако выпить может сколько угодно — и ни в одном глазу, не смотрите, что такой худенький, в чем и душа держится. Наверно, их этому специально учат, как вы думаете? Вас, например, учили этому, или вы самоучка? И он такой добрый, стольким актерам квартиры дал, а моего сына, сказала седая актриса, плача, он даже от армии освободил, никто не мог помочь, а он куда-то съездил — и сын остался дома, как его отблагодарить, ума не приложу, посоветуйте, чем таких, как он, благодарят?
Тут подошла поэтесса Лиза, взяла Филармона Ивановича за руку и подвела к товарищу Бицепсу, который устало записывал что-то в черную книжечку с золотым обрезом, а директор секретного предприятия стоял над ним и настаивал:
— Эрик, мне эта марка стали позарез, никак без нее, фонды выбрали, до конца года еще больше двух месяцев, пойми, Эрик…
— Это я записал, — сказал Бицепс. — Еще что?
— Не отпускают ко мне Нянгизаева…
— Другая республика, другой совмин, — сказал Бицепс, думая. — Ладно, завтра, часов в двенадцать, я выйду из, пройдусь, у памятника пусть машина меня ждет… Ровно в двенадцать!
— Сам подскочу! — обрадовался директор.
— Все у тебя, Рэм?
— Завтра поговорим, мелочи остались.
— Ну, отдыхай, Рэм, танцуй, а то поправляешься…
О Нянгизаеве Филармон Иванович слышал, очень высокое начальство давно уже хлопотало его получить себе, в центре отказывали, а товарищ Бицепс…
— Что у вас, Елизавета Петровна? — спросил товарищ Бицепс.
— Нужна дубленка, — сказала поэтесса Лиза, садясь на ручку его кресла и кивнув на Филармона Ивановича.
— Зачем она вам? — ласково спросил Бицепс.
— Это правда, что вас учили пить и не пьянеть? — брякнул басом Филармон Иванович.
— Сказки, дорогой Филармон Иванович, — ответил Бицепс. — Страшные сказки без счастливого конца. Садитесь, вот же стул.
Поэтесса Лиза деликатно ушла.
— Не хочу, — сказал Филармон Иванович.
— Дубленка не проблема, — сказал Бицепс. — Половина театра ходит в дубленках, которые я им достал. У режиссера их уже три. Но не помогает это ему, Филармон Иванович, ни как художнику, ни как человеку. Не помогает… Да сядьте вы!
— Не хочу, — сказал Филармон Иванович и сел.
— Больше всего на свете люблю театр, — меланхолически сказал Бицепс. — И все мы в нем актеры… А вы?
— Да, — сказал Филармон Иванович и захохотал, закинув голову. Бицепс посмотрел на него, улыбнулся тонкогубо, покачал головой не то укоризненно, не то удовлетворенно и сказал бесцветным голосом:
— Вот он Гоголя будет ставить. А спросите, что он понимает в Гоголе? Спрашивали?
— Нет.
— Хотите, я спрошу?
И Бицепс спросил, и режиссер ответил длинно, но что именно — Филармон Иванович не мог понять ни тогда, ни вспомнить после.
— Видели? — риторически спросил Бицепс, когда режиссер удалился. Поэтесса Лиза подкатила им столик на колесиках с коньяком и лимонами и исчезла, помахав ручкой. — «Ревизора» он будет ставить… Три дубленки… Все через меня… А понятия не имеет ни о чистой силе, ни о нечистой… В театре Гоголя ни одно ружье не стреляет, никогда! Да что там ружье… Хотите, достану вам ружье? Именное? Многие хотят… Выпьем, Филармон Иванович, за Гоголя, умнейший был в России человек, в Италию сбежал, говорят, от родных сосуществователей. Только в Италии какой же «Ревизор»? Там, дорогой Филармон Иванович, венецианский мавр, Гольдони и вообще, Дук его прости… Выпьем, дорогой, чем мы хуже великих артистов! Извините, опять подкрадываются, Дук их прости… Нет, нет, сидите, прошу вас!
На этот раз у Бицепса просили гараж и место под него, он написал записочку кому-то. Потом выпил за театр с Филармоном Ивановичем, авторитет которого рос на глазах от близости с таким человеком, потом записал просьбу выхлопотать машину «Жигули» обязательно цвета черного кофе с перламутром, опять выпил за театр, обеспечил место чьей-то жене в правительственном санатории под Сочи, опять выпил за театр, записал размеры заграничной оправы кому-то для очков, опять выпил, опять обеспечил кого-то оцинкованным железом и котлом для дачи, опять выпил за театр — и все чокаясь с Филармоном Ивановичем. Потом Филармон Иванович слышал, как все кричали ура в честь Бицепса и пели «К нам приехал наш родимый Эрнст Зосимович, дорогой», потом Бицепс передавал его в руки молчаливому шоферу и сказал на прощание, чтобы без пяти двенадцать принес к памятнику семьдесят три рубля и записку, какой ему размер и рост, а также адрес, и чтобы вечером с семи был дома, ему доставят, и дома Филармон Иванович заснул и увидел Венецию, что же еще…
Филармон Иванович погладил Персика, от кота пахло терпкими духами, у Филармона Ивановича испуганно приостановилось сердце, пока он не понял, что за эту руку его вела к Бицепсу поэтесса Лиза. Он набрал ее номер, никто не снял трубку, хотя он звонил минут десять. После этого он взял деньги, завернул их в конверт, надписал размер, рост и адрес и выбежал. Шел дождь пополам со снегом, что вызвало в нем прилив буйной радости. Из автомата он позвонил секретарше их сектора и сказал ей басом, что простудился и едет прямо в Дом культуры, будет после двенадцати. Но вошел не в Дом культуры, а в жилой, лифтом не воспользовался, вдруг застрянет, влез на десятый этаж пешком и позвонил в музыкально отозвавшийся звонок. Звонил он долго и настойчиво. Наконец за дверью послышались шаги.
— Кто там? — спросил голос поэтессы Лизы.
— Откройте, — сказал Филармон Иванович.
В прихожей ее квартиры он посмотрел сначала на нее, обтянутую джинсами и свитером, как чулком, потом на бежевую выворотку с белым воротником, висевшую на вешалке, оглянулся на грязные следы его, Филармона Ивановича, ног у дверей и сказал дрогнувшими губами:
— Дайте, пожалуйста, Елизавета Петровна, чем писать.
Получив карандаш, он вынул мятый конверт, дописал под адресом три слова: «черную, вообще темную» — и протянул конверт все время молчавшей поэтессе Лизе.
— Попросите, Елизавета Петровна, чтобы не приходить мне без пяти двенадцать, сегодня, Елизавета Петровна, я никак не могу почти…
На работе он бродил по зданию, заглядывал в разные кабинеты, даже спускался раз десять в вестибюль к милиционеру, проверявшему входящих и выходящих, а без пяти двенадцать остановился у своего окна, откуда был хорошо виден памятник. У памятника уже стояла черная машина, около нее шагал взад-вперед директор секретного предприятия. Ровно в двенадцать появился Бицепс, они с директором обнялись, сели в машину и укатили.