Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
За деревянной перегородкой спала ее мать, и слегка стонала во сне от боли, потому что она была больная, и девушка посадила тебя на лавку и села рядом держать тебя за руку, и ты увидел все в этой комнате — и фотографию отца, убитого на войне, и ходики с сосновыми шишками гирек, и стол, накрытый истертой клеенкой. Ты увидел не прикрытую ничем бедность, ибо сколько может зарабатывать эта девушка, а мать больная. Рука твоя, которую гладила девушка, должна была остаться там навсегда, чтобы работать там изо всех сил, внося порядок и достаток в этот дом ради самого тебя, ради нее, ради ваших будущих детей, ради продолжения жизни на волжском берегу, но ты не мог остаться здесь навсегда, и ты не мог ей даже объяснить — почему, и ты унес с собой навсегда это лицо, святое русское лицо — большие глаза под выпуклым лбом и светлыми волосами.
— Ничего у них тут нет, — повторил долговязый со злостью, которая, казалось бы, ну зачем ему, ежели он в гостях, и никто его не трогает, а, наоборот, стараются, чтобы ему было сытно и интересно.
Наутро их повезли на экскурсию по городу в большом автобусе, показывая им самые красивые и замечательные достопримечательности, которые вызывали в глазах за черными очками восхищение и разные другие чувства, вызывали щелчки фотоаппаратов и жужжание кинокамер, запечатлевавших на пленку все эти замечательные достопримечательности, кроме речи гида, — Зимнюю канавку, Петропавловскую крепость («16 мая 1703 года Петр Первый основал здесь эту крепость, и эта дата с тех пор считается днем рождения нашего города, а земли эти еще в восьмом веке принадлежали русским, потом их захватили шведы, но мы освободили этот край, потому что России нужен был выход к морю, но крепость скоро потеряла свое военное значение и почти двести лет была тюрьмой народов, в которой сидели Достоевский — „йес, йес, Достоевский, это мы читали“ — Радищев, анархист князь Кропоткин, великий писатель Горький — „Горки? Я что-то слышал“, — но волна всемирного возмущения заставила его освободить — „Когда это было?“ — в тысяча девятьсот пятом году — „А-а-а, давно, не сейчас“ — кроме того крепость усыпальница русских царей, начиная с Петра»), да слова гида на пленке не остаются, да гиду и наплевать, он знает все наизусть, а на пленке остаются, далее, вид на Университетскую набережную и на Кунсткамеру (…………«Йес, йес, очень интересно» — …………«Сколько коллегий? Двенадцать?» — …………«Менделеев? О-о» — …………), …………площадь Декабристов (…………«Декабристы? Ничего не слышал, а вы?» …………«Медный всадник? Пушкин? Ничего не слышал, очень интересно» — …………), Исаакиевскую площадь («Героический подвиг совершили ленинградцы в годы Великой Отечественной войны когда они отстояли город несмотря на голод осаду и разрушения более шестисот тысяч человек погибло в осажденном городе герое но город не сдался врагу» — «О-о-о-о»), Дворцовую площадь («Она видела события трех русских революций» …………), Марсово поле, домик Петра («в ходе его царствования население России уменьшилось на одну пятую»), крейсер «Аврору» («Холостой выстрел его носового орудия вот этого возвестил начало новой эры»), мечеть («Она необыкновенно красива хотя и выглядит странно в этих широтах» — «О, йес, очень красиво»), Таврический дворец, Смольный, улицу Росси, Публичную библиотеку, Русский музей.
— Ты все записал, Джон? — спросила Джейн, когда они вылезали из автобуса.
— Да, но надо все проверить, может быть, это пропаганда, — сказал Джон.
— Гид прекрасно говорит по английски, — сказала миссис Браун. — Без всякого русского акцента.
— Старомодно, — сказал Джон. — Как будто она училась в Оксфорде.
— Вы действительно учились в Оксфорде? — спросила Джейн.
— Нет, я училась в Ленинградском университете, — сказала гид.
Мистер Браун усмехнулся и потрепал Джейн по щеке.
Все-таки это твои дети, и частица тебя в них, и если ты когда-нибудь провалишься, жизнь у них пойдет кувырком и навсегда пропитается ужасом, и они станут лицом к лицу с совершенно новыми проблемами, но все-таки вряд ли они отрекутся от тебя, каждый по своим мотивам, но вряд ли. И это не так уж и страшно, если дети вынуждены будут взрослеть быстрее, чем в нормальных условиях, и если в жизни их появятся ужас и мука, это не так страшно, как кажется, ведь что они знают пока на личном опыте, а не из книг? Комфорт своей квартиры? Проблемы образования и пола? Трудности туристских походов в штате Небраска? Психоанализ и буддийские банальности? А тогда в комфорт квартиры ворвется неведомый ветер — «the children of the Russian spy sentenced to death last week — month — year» — неведомый ветер далекой русской земли — «they are Russian Americans» — и мир обретет для них новое измерение, измерение Россией, и тогда совсем иначе будут они вспоминать то, что промелькнуло сейчас перед ними, и новым смыслом наполнятся для них слова «крепость», «Медный всадник», «три революции», и, как знать, может быть, тогда они ощутят в душе частицу света, живущего в тебе, как знать, может, и полюбят твою страну, ради которой ты вот так вот, да.
— У них везде очереди, — сказал Джон на исходе второго дня, когда, осмотрев днем Эрмитаж и Исаакиевский собор, они стояли вечером в фойе в антракте балетного спектакля «Далекая планета». — Смотри, даже в театре: в буфет очередь, за мороженым очередь, за водой напиться — очередь. И они стоят так спокойно, привычно.
— О, нет, — сказала Джейн. — Там, где за валюту, очередей нет.
— Это для нас, — сказал Джон. — А для самих себя очереди, и очень грубые продавцы, они не улыбаются и никакого вообще сервиса. Я вчера зашел в магазин — стоит очередь, а продавщица разговаривает с кем-то, и люди ждут, можешь себе представить?
— Хэлло, — сказал мистер Браун долговязому, который проходил мимо с профессором Колумбийского университета.
— Хэлло, — откликнулся тот безразлично, но подмигнул Джейн.
— Вообще русские не выносят одиночества, — сказал Джон. — Они всюду толпой, кучей, они лезут в дела друг друга и торопятся рассказать окружающим о себе и своих переживаниях, никакой сдержанности. И вместе с тем друг другу не верят, вот какое у меня впечатление. Об этом еще Достоевский писал.
— Разве Достоевский писал о теперешней России? — спросила Джейн. — Он же давно умер. Отец, когда умер Достоевский?
— Откуда я знаю? — сказал мистер Браун, улыбаясь. — Это вы у меня знатоки России.
Двадцать лет ты одинок среди людей так, как не снилось никакому схимнику, пустыннику, отшельнику. Вокруг тебя люди, они говорят с тобой, рядом с тобой жена, она спит с тобой в одной постели, ближе некуда, и дети твои играют у ног твоих, потом подрастают и трутся щекой о твое плечо, и рассказывают тебе о школьных делах, и ты целуешь их на сон грядущий, и на Рождество ставишь подарки от имени Санта Клауса у их кроватей. И жизнь твоя течет размеренно и полностью на виду, всегда маршруты твои одинаковы, в одних и тех же деловых кругах ты появляешься, в одном и том же баре ты проводишь иногда вечера с одними и теми же завсегдатаями, попивая одни и те же излюбленные напитки, которые знающий тебя, как облупленного, официант ставит на твой столик без вопросов, и на одни и те же темы ты разговариваешь с приятелями, и гости у тебя одни и те же, и никому невдомек, что ты делаешь на самом деле и что ты думаешь, да ты и в мыслях не расскажешь, так, нет у тебя права рассказать. А потом, когда все кончится — либо провалом, либо смертью с возрастом, никто никогда так и не узнает ни имени твоего, ни тонкостей дела, ни мыслей. И обрастешь ты легендами среди тех, кто готовится на смену тебе, и какой-нибудь обыватель, разинув рот, будет слушать от самозванца головокружительную историю с парашютами, стрельбой, красавицами, погонями и подвигами, что-нибудь, например, такое.
…Сбросили меня с высоты шесть тысяч метров над штатом Иллинойс. Была темная ночь, шел мелкий дождь. Я выбрался на шоссе и понял, что влип, — нервный летчик ошибся и скинул меня в двухстах километрах от места назначения. Неделю я добирался — шел ночью, днем прятался. И когда подошел к явочной квартире, то обнаружил за собой хвост. Что делать? Зашел в парикмахерскую напротив, слежу в зеркало, руки под простыней на спусковых крючках пистолетов тридцать восьмого калибра. В зеркало вижу улицу, на улице — машина, три типа в ней равнодушно курят, ждут. Завалить явку не могу, а деваться некуда. Парикмахер вдруг говорит человеческим голосом: «Шестнадцать, — говорит, — тысяча пятьдесят два». Я не верю ушам — свой! «Мне, — говорю ему, — отдохнуть бы, без никого». — «О'кей, — говорит, — прошу сюда». Ведет меня в темную комнату, представляет сестре. «Мэри, — говорит, — это твой брат». Красавица сестра кивает головой, мы спускаемся с ней в люк и попадаем в канализационную систему. Парикмахер отстреливается. Бежим. Вонь, крысы. «Здесь», — говорит она, и я вижу над головой светлый круг люка. Она обнимает меня, и ее оливковые глаза наполняются слезами. «Прощай, брат, — говорит она, крепко меня целуя». Да, вот так я и спасся. А она через год погибла на электрическом стуле…
Например, такое. На неисчерпаемую тему с прекрасным началом: «Высадили нас в Сингапуре. Была темная ночь, шел мелкий дождь. В кармане пара кольтов тридцать восьмого калибра». Станешь глупой легендой. И только три-четыре человека знают сейчас о тебе, думают о тебе серьезно и деловито, и с уважением — как-никак полковник ты уже, как-никак что-то уже сделал, класс. Рабочий человек, высшая квалификация. И такое у нее свойство — чем она выше, тем более ты одинок и безвестен. Очереди! Это твой собственный сын. Кто ему вправит мозги, знатоку России? Кто, если не ты? А он славный парень — крупный, смелый, с прямым сердцем, не боится труда. Сесть бы с ним у реки с удочками и, не торопясь, рассказать ему, как умеет русский человек выносить одиночество. Интересно, сколько бы это месяцев подряд пришлось бы рассказывать, чтобы он хоть что-нибудь понял? О, черт, опять он говорит. Но даже сказать ему «не спеши» ты не имеешь права.
— Джон, ты слишком спешишь с выводами, — сказала миссис Браун. — Мы здесь всего два дня, а у тебя уже столько мнений.
— Но это очевидно, ма, — сказал Джон. — Революция отрицательно сказалась на балетном искусстве и на сервисе, это же очевидно. Танцуют они здорово, но балет очень глупый.
Да, танцуем мы здорово, а балет, пожалуй, действительно глупый. И сервис хреновый. Но как легко ты произносишь слово «революция», сынок. Горсточка букв, да? Конечно, ты не читал того, что читал я, и история для тебя несколько строчек в учебнике и несколько куцых мыслишек, добропорядочных и пустых. А ты нагнись, возьми горсть земли в любом месте нашей страны и сожми ее — кровь из нее потечет, а не химические удобрения. Тут есть над чем подумать, сынок, кроме сервиса. И вспомнить, например, почему одному чуткому поэту в этой стране, писавшему о революции под ее впечатлением, привиделся во главе ее не продавец жевательной резинки, а Иисус Христос, представь себе, не продавец. И почему другой поэт не пожелал даже слушать голос, звавший его убежать отсюда, а остался здесь и принял все, что послала ему судьба: и долгие годы молчания, и арест сына, и стояние ночью перед тюрьмой с передачами ему, и другие женщины — а поэт этот был женщиной — с такой же бедой стояли рядом, а потом поэта поносили, а он царственно нес поседевшую голову и знал, что со своим народом он бессмертен. И почему лучшие умы этой страны мечтали осуществить здесь, на этой земле, всемирное и полное счастье — и ни на что меньшее их мысль не соглашалась. Не так-то это все просто, мой милый, и история еще не кончилась, и то, что мы приняли на себя во имя этой мечты — так мы ведь на себя приняли, ни на чьи плечи не переложили, об этом тоже стоит подумать. Тебе не нравится глупый балет «Далекая планета». А ты бы вышел отсюда, ступай, постучись в любое окно, войди в любую дверь, поговори с любой семьей — вряд ли ты найдешь хоть одну, не затронутую в ходе этой истории. Вот, знаешь, есть тут в России такой городок, Неболчи называется, так там в 1827 году свадьба состоялась, молодой человек на девушке женился. У них, естественно, пошли дети, у детей — свои дети, и так далее, и так далее. Образовалось большое потомство. Так вот только из их прямых потомков сто восемьдесят три человека в войнах погибли, только в войнах, заметь. Точнее сказать, сто восемьдесят два, поскольку я только числюсь погибшим. Вот такой, понимаешь ли, кордебалет. И это еще не конец, история еще не кончилась. Так что, между прочим, не такая уж у меня ненужная профессия. Между прочим. Но это я отвлекся немного, не про меня речь. Конечно, никто не может знать в точности, что будет завтра, но сегодня, сын, нет другой такой земли и нет другого такого самоотверженного народа. Не произноси, пожалуйста, с легкостью слов, когда ты о нем говоришь. Потерял он сто миллионов человек за пятьдесят лет из своего собственного состава — это легко сказать, а ты представь себе наглядно, что проходят они перед тобой, один за другим, и ты о судьбе расспрашиваешь каждого, и он называет тебе свое имя и фамилию и рассказывает тебе свою жизнь. Сколько столетий ты простоишь у дороги, по которой они проходить будут мимо тебя, а в конце пролетят безымянные, неродившиеся, чьи судьбы так и не имели места на земле? И это все зря? И это все что — ради сервиса?