Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Наконец Хохол отпустил ее, и она пошла прочь, и, выйдя из сада, тихо заплакала и закрыла лицо руками, а сестры шли рядом, поддерживая ее. И тут Капитан Иваныч завел мотор своего автомобиля и рванул его с места на полную скорость, и направил его прямо на Хохла, который дрожащей рукой опрокидывал в рот последние капли из бутылки. Капитан Иваныч мчался на своем броневике, и Хохол едва успел отскочить, Капитан Иваныч здорово развернулся и снова пошел на него в атаку. И тогда Хохол размахнулся бутылкой, чтобы уничтожить неприятеля, и, наверно, уничтожил бы, но Славка Коленкор смахнул с груди аккордеон и бросился на Хохла, как вратарь на мяч, и Хохол рухнул на землю одновременно с аккордеоном, только аккордеон со вздохом, а Хохол без. И тетя Клава засвистела в милицейский свисток и подняла Хохла и повела его прочь, обтирая кровь с его грязного лица, а он обнимал ее рукой, обнажая при всех сущность их взаимоотношений.
— Иди отсюда! — кричали мы Хохлу вслед, а он не огрызался, припав к плечу тети Клавы в великом отчаянии.
Так оборвался мир у нашего ларька и перепутался порядок, и ни Хохол, ни Коленкор, ни Капитан Иваныч не появлялись больше среди нас, разлюбив, наверно, это место, и стало здесь немного не так приятно, как было прежде. Некому было объяснить нам случившееся с точки зрения вообще, и взгляда у нас на случившееся не было. Однажды проехал инвалидный автомобиль мимо, и нам показалось, не Капитан ли это, и мы все понеслись за ним со всех ног вдоль улицы и гораздо дальше, но в автомобиле сидел совсем какой-то мальчик, нам совершенно незнакомый.
Человек из Вышнего Волочка
Когда в небольшом городке жара и пыль июльских дней, когда сквер, церковь, мосты и мостовые потрескивают от пылающего над ними солнца, тогда городок такой кажется особенно ненужным, просто совершенно ни к чему.
Городок поймал меня в свою пыль — до ночи не было из него ни автобусов, ни поездов.
Пыль была на листве, на домах и на небе.
Я сидел в сквере, пил мутное перестоявшееся пиво и ел бутерброд с крошащимся от времени сыром.
Этот человек оказался рядом со мной вдруг. Один рукав его синей косоворотки был пуст. Он посидел рядом со мной, думая о своем, потом поглядел на меня и сказал:
— Бывает же такое. Ее сына убили немцы, а она с тех пор помешалась, никакие доктора не помогают. У вас нет закурить?
Я протянул ему сигареты и зажег спичку.
— Выпьем за компанию? — предложил я.
— Разве что за компанию, — согласился он, и я принес еще пива.
— Работать к нам? — спросил он.
— Нет, проездом. Кто эта женщина?
— Какая?
— Вот что помешалась.
— А. Это моя жена.
Этот человек с пустым рукавом, лысым черепом и больными глазами; этот человек с сигаретой в гниющем рту, глядящий на пиво, как мать на новорожденного; с зелено-серыми, давно не бритыми щеками и с покрасневшими веками — светло-карие глаза в кровавом ободке; этот человек с дикими его первыми словами, которые мне дороже любого такта; этот человек сверкал передо мной, как яхонт в пыли ненужного городка.
— Как будто кто-то кричит? — сказал я.
— А вот роддом, — сказал он. — Женщинам рожать больно, вот и кричат.
— А я думал, это радио, — сказал я.
— Сейчас перерыв, — сказал он. — В четыре часа включат. Тут в сквере оно висит.
Пришли четыре часа, и радио громогласно завещало:
— Говорит Москва. Слушайте литературно-музыкальную инсценировку по роману Катарины Сусанны Причард…
Громкоговоритель похрипел, издал свист и снова сработал:
— Здравствуй, Джонни.
— Здравствуй, Кэт.
Этот человек поселился во мне навсегда, — он сидит и пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я не могу теперь представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату.
Мимо теплого дыма
Если положить две-три сухие веточки, тонкие, как воробьиные ноги, а сверху две-три веточки потолще и поджечь, то получится костер — плевый, конечно, если не подкладывать еще и еще. И потянет теплым дымом, больше и больше, и немного закружится голова, если раздувал. Таким же дымом, как из трубы на деревенском доме, как из сада, когда там жгут листья.
И потом кожа на руках будет пахнуть приятно и долго, и в этом запахе будет много воспоминаний.
Уже двенадцать лет я живу в городе, а в деревне бываю редко — бываю, чтобы вспомнить, а жить не получается.
Буду ли я вспоминать город?
Буду, конечно.
Например, тебя. Ты крупная, как снежная баба, только очень горячая, если притронуться, и ты затянута в темно-синюю форму, потому что ты проводница. Мы сидим у тебя в купе и ждем, а на верхней полке бешено ворочается твоя напарница — худая и молодая, и стонет она от горя, такого вот горя, когда не с кем спать вдвоем, а надо. А потом, когда напарница сделала вид, что спит, и еще потом, когда мы снова сидим, ты говоришь мне негромко:
— У меня дом в деревне. Деревня Перунь — знаешь?
— Нет.
— Никто не знает. За Череповцом. Дом у меня там. Поедем туда?
— Что там делать?
— А то же, что и тут, только в своем доме. А кроме того, печь истоплю тебе, поесть сготовлю, в бане вымою. Ты что умеешь?
— Все умею. Я сам из деревни. Ты не веришь, конечно.
— Ты отдохнул? — спрашиваешь ты и прижимаешься. — Для меня это Христово яичко.
Поезд стучит и трясется и работает мерно. Это хороший поезд, он останавливается раз за всю ночь, и остановка уже была.
— Хватит! — кричит напарница. — Дайте поспать!
— Выйдем, — шепчешь ты. — Нервы у нее.
В тамбуре ты крепко гладишь меня рукой, так что я распрямляюсь как солдат в строю, а потом заставляешь меня нагнуться и обнять тебя.
— Почему Христово яичко? — спрашиваю я.
— Конечно, Христово, — говоришь ты. — Греха-то в этом нет.
— Многие думают, что есть.
— Это их бог покарал, — говоришь ты спокойно. — Просто здоровья в них мало, вот они и придумывают глупости. А от глупостей и совсем здоровья лишаются. Это их Бог карает. Так поедем в деревню?