Портрет
Шрифт:
Утром в комнату вошли двое вчерашних посетителей.
– Сдох художник… – произнес один из них, коротко глянув на тело. – Чахотка не щадит никого.
Я очнулась и в смятении уставилась на говорившего. Что такое «сдох»?
– А деньги? – спросил второй. Первый быстро огляделся.
– Наскребем что-нибудь… Вон две картины стоят, эта, – он кивнул в мою сторону, – заворачивай, да поживее.
Меня накрыли покрывалом, и мир исчез.
И только через несколько лет, вися в гостиной, где стоял гроб с телом ростовщика, я узнала, что означает слово «сдох». Это значит умер. Навсегда.
Я
Спустя время меня передали в какой-то музей. Я висела в одной из длинных галерей. Мимо меня прохаживались дамы в пышных платьях, мужчины во фраках. Иногда мной восхищались, иногда кривились от омерзения. Когда в меня влюблялись молодые юноши, я чувствовала такой сильный прилив сил, что почти все время пребывала в сознании, учила много новых слов и фраз, радовалась и грустила вместе с людьми, окружавшими меня.
А бывало, я находилась в небытие очень долго, пролетали десятки лет в абсолютном безмолвном ничто. Я лежала забытая на чердаке или стояла укрытая покрывалом в запасниках музея. Тогда я исчезала из этого мира, растворялась в пустоте, и даже лицо моего Создателя стиралось из памяти.
Уходили прочь века, менялись эпохи, культура, мода. Меня то вешали на самое видное место в лучших залах, то снимали, прятали с глаз долой. Мое лицо было то «удивительно прекрасно», то «не модно» или «не интересно». Поэты сочиняли баллады, воспевали мою красоту в стихах, потом исчезали, пропадали без вести, находили иных муз для восхищения. Летело время, и уже другие лица мелькали передо мной. Я жила, подпитываясь энергией влюбленных, выныривая из небытия только для того, чтобы выучить новый язык или рассмотреть современную моду на шляпки и платья.
Иногда в мой мир приходили несчастья. Однажды меня взяли на реставрацию, и я несколько лет провела в подвале, видя перед собой только скучное невыразительное лицо пожилой женщины. Чувства затухали, уплывали воспоминания, и больше ничего не радовало в этом мире. Я заснула, исчезнув из реальности. А проснулась только тогда, когда в меня влюбился молодой юноша. Он часами простаивал возле стены, на которой я висела, и смотрел, смотрел, не отрывая взгляда. Застенчивый, простодушный и милый. Его глаза сияли любовью, и это было прекрасно. Я ни разу не видела себя полностью и не могла понять, что всех их так привлекало во мне?
Да, та Лаура, которая служила моделью, была очень красива в жизни. У нее были длинные, по пояс, белокурые волосы и нежная кожа. Ее руки – белые лилии, а гибкий стан – само изящество и царственность. Она была деликатным изысканным цветком, прекрасным, воздушным, женственным. Ее голос был тих и музыкален, бархатные глаза опущены вниз, а сочные яркие губы звали к поцелуям. (Половину данных
Но как он ее нарисовал? Как представил? Как изобразил? Провисев долгое время в музеях, я узнала, что существуют многочисленные школы и течения в живописи. Например, я нахожусь в зале классицизма, но есть залы импрессионизма, модернизма, кубизма.
Значит ли это, что я ее точная копия? Но ведь многим я не нравилась. Вначале меня часто продавали, я годами лежала на чердаках и только после того, как меня признали антиквариатом (что это такое, я до сих пор не знаю, но что-то очень важное и дорогое), я обрела ценность.
Конечно, я понимала, что я – картина. Нарисованное изображение на куске ткани. Понимала, чем люди отличаются от меня, что такое живая и не живая материя. Я – не живая. У меня нет тела, сердца, пульса и температуры. Я не могу говорить, ходить, спать, есть. Но все же, я не мертвая. Пусть я не дышу, но зато думаю, чувствую, учусь, запоминаю.
Я висела долгие годы в разных музеях, разных городах и странах. Повидала тысячи и тысячи посетителей, выучила много языков и наречий (когда тридцать-пятьдесят лет слышишь какой-то язык, волей неволей научишься его понимать).
Смотрела вокруг себя и видела сотни подобных мне портретов. Неужели они тоже чувствуют? Неужели они так же, как и я, заперты в клетке и кричат от отчаянья? Вот женщина, висящая напротив меня. Она смотрит мне в глаза, кажется – ей больно. Ни бархатное платье, ни драгоценности не спасают от дикого, бесконечного одиночества. А тот старик, немного левее? В его морщинистом лице вселенская грусть и усталость. Страшно осознавать, что это навечно. Сотни лет проходят мимо, а я живу за счет эмоций и восхищения влюблённых юношей. Пусть хоть так, к тому бедному старику вообще никто не подходит. Наверное, он все время спит.
Юноша читал мне стихи. Шепотом, чтобы никто не слышал. В меня вливалось огромное количество энергии, чистой, светлой, прекрасной. Она пульсировала во мне ярким солнышком, и даже посетители замечали, что я как будто светилась. «Смотрите, она сияет!» – говорили они, рассматривая меня, собираясь вокруг полотна. И их восхищение согревало меня еще больше.
А потом началась война. Юноша бесследно исчез, посетителей стало гораздо меньше. По залу ходили озабоченные работники музея и о чем-то нервно шептались. Я услышала новые слова «оккупация» и «эвакуация». Что они означали? Через некоторое время работники принялись снимать картины со стен и упаковывать в ящики. Меня накрыли тканью, и я пропала.
***
В подвал вошли двое мужчин. Первый, светловолосый худощавый в модном костюме от Бриони выглядел настоящим пижоном. Аккуратная прическа волосок к волоску, темный галстук, голубая рубашка, туфли ручной работы, невозмутимый холеный вид человека, привыкшего идти по жизни легко, не напрягаясь. Второй был одет проще. Потертые джинсы, рубашка-поло, сношенные кроссовки. Его не слишком презентабельный вид был обманчивым. Денег у второго мужчины было гораздо больше, чем у первого, но ему было не с руки демонстрировать свое богатство, ведь его бизнес был не совсем законным.