Портреты пером

Тхоржевский Сергей

На другой день, 6 мая, Рот послал адъютанта с рапортом к командующему армией графу Дибичу. Он рапортовал, что пять полков под Эски-Арнаутларом выдержали многократные атаки всех сил великого визиря, что потери русских составляют пятьсот человек убитыми, а потери турок — две тысячи. Он утаил тот позорный факт, что по его вине Охотский и 31-й егерский полки оказались разбиты поодиночке.

Оставшийся в живых генерал Геркен послал рапорт в Петербург — через военного министра — на имя царя. Он обвинил генерала Рота в том, что Охотский полк был им послан под Эски-Арнаутларом на явную и бесполезную смерть.

Месяцем позже военный министр писал Дибичу, что распоряжения Рота 5 мая под Эски-Арнаутларом «ни в каком отношении не могут быть оправданы, и очень важное обвинение,

адресованное после этого сражения прямо государю одним из подчиненных генералов, заставляет меня опасаться, что тут кроется что-нибудь очень важное и что это может быть разъяснено только на месте. Только государь может сообщить Вам фамилию этого генерала и приказать Вам, как Вы должны поступить с ним; могу только сказать, что, представляя это донесение государю, я не преминул выразить ему всю гнусность этого поступка, который я нахожу вне всякого порядка и дисциплины, даже в случае, если все в нем сказанное правда… Я прошу Вас, дорогой граф, все это хранить в полном секрете, пока государь не известит Вас сам, что не замедлит быть в скором времени».

Вот так: не поступок Рота, пославшего солдат на бесполезную смерть, назывался гнусным, а поступок Геркена, до глубины души возмущенного тупостью Рота как командира.

Дибич написал царю: «Поведение генерала Г. тем более позорно, что оно могло быть лишь последствием выговора, данного ему генералом Ротом за то, что он опоздал к делу 5-го числа, и за противные дисциплине выражения, произнесенные им при этом случае». Геркен оказывался виновен в том, что «опоздал» там, где вообще его не следовало посылать с одним полком, и, главное, в нарушении субординации. Напрасно загубленная жизнь солдат меньше беспокоила Дибича, военного министра и самого царя, нежели «противные дисциплине выражения». Кстати, царь знал (и написал о том Дибичу): «…характер Рота таков, что его все терпеть не могут». Тем не менее Роту все простилось, а генерал Геркен был разжалован и посажен на год в крепость.

На братской могиле русских солдат, убитых под Эски-Арнаутларом, поставили большой крест. В том же месяце мае, на месте сражения — в лощине зацвели над весенней травой красные тюльпаны.

И, как реквием погибшим, осталась в русской словесности элегия Виктора Теплякова «Эски-Арнаутлар»:

Наш храбрый полк, несметный враг Твою твердыню бил стальную — И, не попятясь ни на шаг, Ты весь погиб за честь родную! Но доблесть храбрых не умрет: Ее товарищ их походный, Какой-нибудь старик безродный, Порою зимних непогод, В лачуге русской воспоет!

Оставив Эски-Арнаутлар, Тепляков, по дороге к Варне, обогнал огромные фургоны — в них везли раненых, встретил военные обозы, но мирных жителей почти не видел. «Кое-где только, — записал он, — согбенные нуждой, томимые голодом, блуждают толпы болгар вкруг пепла разоренных лачуг своих».

Утром 10 мая он въехал в ворота Варны.

Вот знакомая улица, дом, сад, лесенка на галерею… Но что это? В его комнате — свежепобеленные стены, множество цветов, рассыпанных на столе, на полу… Он был взволнован, растроган. Впорхнула Деспина, он встретил ее заготовленной заранее турецкой фразой: «Сабах хаир гюзель кызым!» («Доброе утро, красивая девушка!»). И тут выяснилось, что комната украшена вовсе не ради его ожидаемого приезда. Его уже сочли убитым где-нибудь на дороге, а комнату украсили к свадьбе: тетушка Деспины только что вышла замуж за приезжего армянина, и торжество Гименея совершилось именно в этих стенах. «Я стиснул кулак и топнул ногою, — признаётся Виктор Тепляков в письме к брату, — потом засмеялся… и отправился к генералу Головину на целый день божий».

Генерал передал ему полдюжины почтовых пакетов, один из них — от Бларамберга. Тот извещал о прибытии по морю в Одессу из Варны обломков мрамора с барельефами и древними надписями, поздравлял с первым успехом.

Теперь

Тепляков решил, не откладывая, отплыть на попутном корабле в Сизополь. Этот городок на южном берегу Бургасского залива был занят русскими войсками — десантом с моря — еще в феврале.

Из Варны Тепляков отплыл 12 мая. Часть своих вещей, книги, шкатулку и еще не отосланные обломки древних мраморов оставил в Варне, у адъютанта генерала Головина.

Вот и Сизополь. Домики тесно жмутся у берега. В море покачиваются рыбачьи лодки. На мысу ветряные мельницы медленно вращают деревянными крыльями.

Здесь Тепляков сошел на берег.

Неделю спустя командующий русским отрядом в Сизополе генерал Понсет послал Воронцову весьма ироническое письмо: «Ваше сиятельство! Великий человек, Бларамберг, прислал по Вашему повелению очень любезного господина, который занимается здесь разглядыванием молодых гречанок и находит очень мало древностей. Я сам сделался нумизматом и плачу дороже, чем он; за это он мстит мне, разломав стену, на которой, по его мнению, должны обнаружиться письмена…»

В числе прочего Тепляков приобрел в Сизополе две прекрасные древнегреческие вазы — и тоже отправил в Одессу.

В июне на болгарские берега Черного моря пришла чума.

Быстро опустела Варна: и жители, и войска покинули зараженный город. Адъютант генерала Головина поручик Муравьев послал Теплякову письмо:

«Наконец есть случай писать к Вам, но все еще не отправлять шкатулку, ибо мы не решаемся вверить оную купцу, и лучше дождусь, когда пойдут отсюда казенные транспорты, хотя это пройдет еще целую неделю. Камни и книги к Вам доставить можно, но вещей никаких, и все они предадутся сожжению; у нас здесь ад земной, и Вы хорошо делаете, что сюда не заезжаете, все умирают, и мы только ожидаем своей очереди.

…Варна опустела, мы все стоим лагерем около нее, и мертвые, и живые.

…Прощайте, почтеннейший Виктор Григорьевич, желаю Вам больше нашего быть уверенным в существовании».

Но вторглась чума и в Сизополь, все русские офицеры и солдаты переведены были из города в военный лагерь.

Теплякову предоставил место в своей палатке генерал Свободский. 9 июля Тепляков писал брату: «Здесь царство смерти. Спереди — война, сзади — зараза; справа и слева — огражденное карантинами море. Дни наши — суть беспрерывные похороны; наши ночи — ежечасные тревоги, возбуждаемые Абдерахманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6 верстах отсюда».

Но вот 11 июля русские войска высадились на северном берегу Бургасского залива, с боем заняли городки Месемврию и Анхиало. «Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного Сизополя, — записал Тепляков в путевом дневнике. — Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к противоположному берегу и вскоре потом — на покрытую пушечным дымом Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела, воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива Бургасского, нанял я быстролетный греческий каики отплыл на нем из неблагополучного города Сизополя,как было сказано в свидетельстве, выданном мне от генерала Понсета. Генерал Свободский навязал на меня своего переводчика, анхиалота [то есть уроженца Анхиало], скрывавшегося почему-то около 8 лет на чужбине от турецкого ятагана. К этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас на каике почти не было места; некоторые из моих спутников могли быть поражены чумою, но нетерпение облобызать родную землю говорило за них моему сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из воды едва ли не на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег и потому был принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение последовало лишь на рассвете».