Портреты пером

Тхоржевский Сергей

Александр Пантелеевич убежденно встал на сторону меньшинства и решил к следующему собранию подготовить речь, обосновать свои взгляды. Он исписал более двух десятков страниц.

«Прежде всякого действия нам нужно искать методы для действия… — утверждал Баласогло. — Я, по германскому выражению, которое мне так нравится, готов „стоять и падать“ за это положение… Мы непременно должны сперва говорить, а потом уже действовать… Иначе явно, что наши действия будут и несогласны друг с другом и весьма горько неудачны…

…Мысль мысли рознь: есть мысли удобоосуществимые сразу, в один задум и в один плотный присест… Эти мысли не нуждаются в сотрудничестве или содействии обществ… Но есть мысли трудные, рогатые,

огромные… так сказать, совсем непозволительные мысли, которые никак нельзя исполнить одному… Что делать с такими мыслями?.. Скрывать их? Но ведь они не заключают в себе никакого преступления! Напротив, дышат всеобщим благом…

…Куда же тут будет годиться та метода, которая предполагает все известным, где-то когда-то обсужденным и решенным?

…Мы знаем, что в России все может быть или огромно, торжественно, величаво, или жалко, хило и бесплодно… Мы в 1 12 года своего существования еще ровно ничего не сделали…

…Потому-то я так и требую слова, что хочу дела…»

Цензору Никитенко была представлена рукопись новой книжки «Буква ». Псевдоним автора — А Белосоколов — звучал как перекройка фамилии Баласогло на русский лад.

Никитенко прочел рукопись и совершил, как он сам выражался, «православный обряд ценсурования», то есть внес название книги в свой журнал, написал «печатать позволяется», подписался и приложил печать.

Александр Пантелеевич жаждал дела и теперь с великим старанием составил проект экспедиции к восточным пределам России. Себя он готовил в путешествие как этнографа.

Он горячо надеялся, что Географическое общество одобрит его новый проект и разрешит ему самому приискать остальных участников экспедиции. «И потому я обращался, — рассказывал впоследствии Баласогло, — ко всем своим знакомым, за какими только знавал географические стремления, в соединении с полным разумением своего дела. Едва ли не первый был Невельской, которого я знал еще из Морского корпуса за человека, вполне и во всех отношениях готового на подобные вояжи: он весьма был рад, одобрил весь проект и стал со мной вместе хлопотать».

К тому времени лейтенант флота Геннадий Иванович Невельской уже был назначен капитаном строившегося транспорта «Байкал». Этот корабль должен был доставить грузы из Кронштадта на берега Охотского моря и на Камчатку.

Александру Пантелеевичу представлялось нужным в число участников экспедиции включить офицера Генерального штаба. «Когда Невельской, прочитав мой проект, — рассказывает Баласогло, — согласился быть моим товарищем по экспедиции, он тут же вызвался мне представить офицера Генерального штаба, какого я бы не нашел лучше во всех отношениях. Будучи с Невельским лет 15 в дружбе и зная его как самого себя, я вполне положился на его выбор». Невельской познакомил Баласогло с офицером Генерального штаба Павлом Кузьминым, и тот с восторгом согласился участвовать в экспедиции.

У Невельского была своя мечта — обследовать устье малоизведанной реки Амур. Всего год назад один русский бриг пытался пробиться из Охотского моря к устью Амура и не смог, наткнулся на песчаные мели. После этого граф Нессельроде докладывал царю, что «устье реки Амура оказалось несудоходным для мореходных судов» и что «Сахалин — полуостров; почему река Амур не имеет для России никакого значения». На этом докладе император Николай написал: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить; лиц, посылавшихся к Амуру, наградить». После такой высочайшей резолюции казалось невозможным заново ставить этот вопрос, и все же лейтенант Невельской, внешне такой невзрачный — низкорослый, с рябым от оспы лицом, страдавший заиканием, — повсюду кричал (как вспоминает один из

его друзей): «Может ли такая река, как Амур, зарыться в пески бесследно?» Он повторял это, «стуча кулаками по столам, разбивая посуду».

А тут стало известно, что в Петербург приехал генерал-майор Муравьев, назначенный военным губернатором Восточной Сибири. Невельской должен был ему представиться, как будущий капитан транспорта «Байкал». «Николай Николаевич принял меня весьма благосклонно, — вспоминает о Муравьеве Невельской, — в разговоре с ним о снабжении наших сибирских портов я имел случай обратить его внимание на важное значение, какое может иметь для вверенного ему края река Амур…»

Баласогло тоже явился на прием к Муравьеву.

Новый военный губернатор Восточной Сибири заинтересовался ими обоими, однако сразу определил для себя существенное различие между Баласогло и Невельским. Он не видел явственной необходимости посылать на берега Восточного океана этнографа. Но энергичный морской офицер, готовый к любым опасным и трудным плаваниям, не обремененный семьей, необычайно подвижный и непоседливый, — Невельской был отмечен Муравьевым как человек подходящий и нужный.

«Господствующими страстями Н. Н. Муравьева были честолюбие и самолюбие. Для их удовлетворения он был не всегда разборчив на средства… — таким его рисует в воспоминаниях один из сослуживцев. — Улыбка и глаза у него были фальшивые… В беседе, особливо за бутылкой вина, он высказывал довольно резко либеральные убеждения, но на деле легко от них отступался. Он умел узнавать и выбирать людей…»

«Пока был в Петербурге Муравьев, — вспоминал потом Баласогло, — мы провели с Кузьминым и Невельским время в мечтах и толках о своем путешествии по востоку России…»

«Муравьев, который было привел меня в восторг, пока я был ему нужен, как переслушал от меня, что я ни знал о Сибири, Китае, Японии, Восточном океане, Америке и пр., и пр., и взял две статьи, над одной из которых я бился, как в опьянении, целые две недели, не вставая с места, чтоб успеть ее кончить, так и уехал… — с обидой писал Баласогло. — По крайней мере, мне приятно вспоминать в своей душе то, что Муравьев от первой статьи пришел в такую радость, что даже хотел прочесть ее самому государю императору, если бы его величество удостоил пожелать выслушать; но не нашел удобной минуты; а после всего остального, что я ему наговорил и написал, отозвался моим знакомым так, что ему теперь уже не нужны никакие сведения; того, что он узнал от Баласогло, никакие разбывалые там люди ему не доставят!»

В Географическом обществе проект экспедиции поддержки не встретил. Общество сочло проект мечтой молодых фантазеров. Один из видных деятелей общества, полковник Генерального штаба Милютин, захотел прочесть проект и собирался лично переговорить с автором, «как и что найдет в этом проекте сообразного с делом или удобоисполнимого». «Конец же был тот, — пишет Баласогло, — что мой проект был у Милютина и, кажется, довольно долго; потом я получил его просто в конверте, без всякой записки или приглашения; а потому и не решился беспокоить Милютина своим посещением».

Впрочем, еще до отъезда Муравьева в Сибирь Баласогло понял, что его шансы попасть в экспедицию на Восток призрачны. И, узнав, что открылась вакансия библиотекаря в Академии художеств, он принялся, уже не надеясь на журавля в небе — дальнюю экспедицию, хлопотать о малой должности в храме искусства. Он вспоминает: «…я бегал как угорелый четыре месяца сряду» и «нашел необыкновенную готовность мне помочь в целом ряде до того вовсе незнакомых мне людей…» За него ходатайствовал Муравьев, ходатайствовал адмирал Рикорд. Его принял президент Академии художеств герцог Лейхтенбергский, и Баласогло преподнес герцогу вышедшую из печати книжку свою о букве . Герцог выслушал его просьбы, ознакомился с его статьями, напечатанными в «Памятнике искусств»… Однако место библиотекаря в Академии получил кто-то другой.