Портреты учителей
Шрифт:
— В Америке, — мрачно добавил доктор Балабушко, — вам пришлось бы уплатить больной компенсацию в несколько сот тысяч, а то и миллион долларов.
Бзенко сперва не отреагировал и на слова Балабушко. Только спустя некоторое время он сказал:
— Вам здесь все время снится Америка. Но мы, к счастью, в Советском Союзе.
Я сдерживал себя, заставлял себя молчать, все еще видя в обрюзгшей квадратной морде, в заплывших глазах с монгольским эпикантусом одного из первых моих учителей. Но на следующий день…
Утром, еще в коридоре, не доходя до дверей палаты номер
Больные рассказали мне, что несколько минут назад Лелю навестил доктор Бзенко. Он объяснил ей, что у нее рак молочной железы, что у нее есть некоторые шансы остаться в живых, если будут удалены яичники, если после этой операции она подвергнется облучению и пройдет курс химиотерапии. Леля возразила ему. Петр Васильевич показал ей результаты патологоанатомического исследования. Там был написан диагноз: фиброзная мастопатия. Кто же говорит правду?
Бзенко снисходительно улыбнулся. Написать можно любую чепуху. Если Леля хочет остаться в живых, она должна делать то, что велит ей прооперировавший ее врач.
Несколько минут я безуспешно пытался успокоить Лелю. Я клялся ей в том, что ни Яшунин, ни я не обманули ее. Но как я мог объяснить поведение Бзенко? Видя тщетность моих усилий, я попросил сестру пригласить в палату доктора Яшунина, а сам направился в ординаторскую.
Не знаю, как я выглядел, но на невозмутимой физиономии Бзенко появилась тучка страха, а доктор Балабушко несколько раз предупредительно качнул головой из стороны в сторону.
— Зачем вы сделали эту подлость?
— Я не должен перед вами отчитываться, — Бзенко нагло улыбнулся, — это вам не сорок пятый год. Тогда вы бряцали орденами и считали, что вы можете делать все, что хотите.
При чем тут сорок пятый год? Когда я считал, что мне все дозволено? Сорок пятый год?
И вдруг до меня дошел смысл услышанного. Я вспомнил слухи о том, что Бзенко сотрудничал с немцами. Я понял, что значит эта наглая улыбка.
В последний миг я разжал кулак и влепил Бзенко оглушительную пощечину. Вероятно, сила, которую я вложил в удар, уменьшилась незначительно оттого, что я разжал кулак. Бзенко всей своей жирной массой повалился на письменный стол, за которым сидел доктор Балабушко. Петр Андреевич брезгливо отстранился.
Жизнь порой преподносит такие мизансцены, до которых не мог бы додуматься самый гениальный режиссер. В тот самый момент, когда Бзенко наконец не без труда пришел в состояние физического равновесия, в ординаторскую ворвался непохожий на себя доктор Яшунин.
Никто никогда не слышал от этого мягкого деликатного человека резкого слова. Мы даже как-то спросили доктора Балабушко, случалось ли ему на фронте слышать, как ругается Яшунин, и Балабушко после продолжительной паузы, по-видимому, он вспоминал, — ответил отрицательно.
Но тут! Петр Васильевич ринулся на Бзенко со сжатыми кулаками. Он остановился в полуметре от негодяя. Впечатление было такое, словно в ординаторсской завизжали тормоза.
Лицо Бзенко напоминало маску Арлекина: правая сторона была сизовато-белого цвета, левая — пылала закатной киноварью. — Вон отсюда! Чтобы ноги вашей не было в этой больнице!
Бзенко высокомерно улыбнулся и вышел из ординаторской.
Тишина была абсолютной. Яшунин дрожал, не произнося ни слова. Он окинул взглядом врачей и молча оставил ординаторскую.
Мы не знали, какая беседа состоялась у него с профессором, заведующим кафедрой. Мы не знали, что он сказал заместителю министра здравоохранения Украины, тем более в ту пору, когда он уже был в немилости у начальства. Правда, в немилости он был только как главный врач, как администратор. Просто как врач, как выдающийся хирург он всегда был нужен начальству. Мы не знали содержания этих бесед. Но уже на следующий день наша больница перестала быть базой кафедры хирургии института усовершенствования врачей.
Больше никогда я не встречал Бзенко. И ничего не слышал о нем. И фотографию негодяя мне не удалось раздобыть, чтобы иллюстрировать эту главу. Не очень часто мне приходилось вспоминать о том, как Бзенко искалечил Лелю.
В ноябре 1951 года в первую клинику Киевского ортопедического института из внутренней тюрьмы МГБ доставили арестанта с переломом правой плечевой кости. Это был эсэсовец в очень высоком чине. Кажется, генерал СС. Я не уточнял. В ту пору я предпочитал не вступать в неофициальные разговоры с офицерами МГБ, днем и ночью дежурившими у кровати этого больного. Я оперировал арестованного эсэсовца.
Вечером в день операции я навестил его, хотя, разумеется, это не входило в мои функции. При необходимости его мог посмотреть дежурный врач. Я выхаживал его после операции. Естественно — он ведь был моим пациентом. Я, еврей, видевший, что немцы творили с моим народом, я, начавший остро ощущать свое еврейство в стране, за которую воевал с немецким нацизмом, сейчас лечил представителя этой самой немецкой нацистской элиты. Но он был моим больным.
Я не испытывал к нему ни малейшей неприязни. Я вообще не думал ни о его национальности, ни о его статусе. Я даже не замечал бы его особого положения, не будь у его кровати постоянного часового, офицера МГБ. Его выписали из клиники через десять дней после операции.
В январе 1952 года мне принесли на консультацию рентгенограммы прооперированного плеча. Отломки срослись. Я сказал, что через два-три месяца можно будет сделать повторную операцию — удалить металлический фиксатор.
Врач, офицер МГБ, улыбнулся и сказал, что повторная операция уже не понадобится.
Потом я узнал, что моего пациента повесили в апреле 1952 года. Но и тогда я уже не испытывал к нему неприязни. Он был моим пациентом.
Мне очень трудно было понять психологию Бзенко. Я слышал о докторе Менгеле. Я читал и о других чудовищах. Все они были для меня в какой-то мере существами абстрактными. Но ведь Бзенко был реальной личностью. Я общался с ним. Он был одним из первых моих учителей. Трудно было это переварить. Еще труднее было с этим жить.