Поручает Россия. Пётр Толстой
Шрифт:
Хозяин подхватил кувшин с вином и хотел было налить стакан гостю, но Румянцев отвёл в сторону кувшин и поднялся из-за стола.
— Нет-нет, — сказал, — после дороги дальней и хорошему вину я предпочту отдых…
Хозяин с пониманием поклонился и взял со стола свечу. Он угадал в госте серьёзного человека, понял — не из тех пустозвонов, что, набравшись в придорожной харчевне вина, будут бренчать на гитарах и плясать по-шутовски, забыв о деле. Этот своё знает. У хозяина глаз был намётан на людей.
По узкой скрипучей лестнице он проводил Румянцева на мансарду и распахнул перед ним дверь комнаты, приготовленной для ночлега. Поставил свечу, склонился над постелью и, как ребёнка дорогого, ухватил, подкинул подушку. Ловко, споро. Чуял, видно, немец- стервец — деньгу получит, и старался угодить.
— О-о-о! — воскликнул. — Будете спать, как у родной гроссмуттер!
Румянцев толкнул оконце в лёгонькой раме. Подумал мимоходом: «Здесь всё не как у нас — планки, реечки. Игрушки словно бы... В Москве раму оконную срубят, так и плечом не вышибешь». Но то так, пролетело в голове — заботило офицера другое. Вглядывался он в темноту: что там, за окном, во дворе? Увидел при тусклом свете фонаря стоящих под навесом коней. «Ага, конюшня, — обрадовался, — с крыши на коня. Славно». Обернулся к хозяину. Тот тряс перины.
— Хорошо, хорошо, — сказал Румянцев, — комната мне нравится.
Показал в улыбке зубы. А зубы у Румянцева — жемчуг белый. И не хочешь, а, увидев улыбку такую, непременно и сам улыбнёшься.
Хозяин огладил перины и задом-задом выпятился из комнаты. Кивал всё, кивал:
— Приятных сновидений... Приятных сновидений...
Когда закрылась за ним дверь, улыбку с лица Румянцева словно ледяной рукой стёрло. Офицер прикрыл растворенное окно, шагнул к лестнице, напряжённо прислушиваясь, как скрипят под тяжёлым немцем шаткие ступени.
Шаги смолкли. Румянцев отступил в глубину комнаты, отстегнул шпоры с ботфортов, задул в шандале свечу и вышел на лестницу. Ступая так, чтобы сухое дерево не скрипело под ногами, спустился вниз.
Во дворе слышно только, как кони переступают негромко в стойлах, как шуршит сено в кормушках, осторожно выбираемое мягкими губами лошадей. Под фонарём, в высвеченном кругу, поблескивают камни, влажные от вечерней сырости. Румянцев, помедлив мгновение, прошагал через двор к воротам. Взялся за холодное кольцо в калиточке, повернул, и калиточка отворилась.
На улице было также безлюдно и тихо. Настал тот час, когда немец аккуратный, придя домой, съел две свои картофелины и сел покойно в кресло, дабы выкурить трубочку перед сном.
У дома, где остановился царевич, светил неярко фонарь. Румянцев запахнул плащ и неторопливо, как добрый прохожий, которому нечего опасаться, пошагал в улицу. Стучал каблуками о каменные плиты мостовой, прикидывал: «Вина и колбас драгуны взяли немало. За таким столом долго просидишь, но чем чёрт не шутит — вдруг взбредёт в голову царевичу или хозяевам его в ночь дальше путь продолжить, с тем чтобы и вовсе следы скрыть? Нет, лучше я пригляжу. Ежели коней из кареты выпрягли, в стойла поставили и корму задали достаточно, то до утра можно ждать спокойно».
Под свет фонаря Румянцев не пошёл, но прошагал мимо дома по стороне противоположной, однако к окнам пригляделся внимательно.
Окна шторами прикрыты, а свет свечей всё же за шторами угадывался, и свет яркий. Догадаться легко можно было: сидят люди за столом, вино пьют и свечей зажгли немало. Однако голосов или шуму какого слышно не было. И то понятно: чего кричать, чего веселиться? По чужим городам царевич едет тайно — какая уж радость? И, вина выпив достаточно, из-за стола не вскочишь и каблуком в пол не ударишь, да и песню не запоёшь. Не до песен в таком разе. В клетке, известно, и птица долго приживается, пока запоёт. Так то птица. Да к тому же ещё не каждая голос свой покажет и через время. Чаще сидит, сидит за решёточками, пускай даже они и золотые, пёрышки нахохлив, а песенки — ни-ни. Ей уж и зёрнышек покрупнее подсыплют, водички почище и похолоднее нальют, а она всё одно не поёт.
Миновал дом офицер, за угол завернул. Пригляделся — стена невысокая, перескочить можно. Потрогал стену рукой — камни грубые, необточенные, ногу поставить удобно, и через стену перемахнёшь вмиг. «А ежели там охрана?» — подумал беспокойно.
Постоял в тени стены, чутко уши насторожив, но во дворе дома ни голоса, ни звука какого. «Нет, — решил, — другого не придумаешь. Надо через стену перебраться».
Ещё помедлив с минуту и отыскав носком ботфорты выступ в стене, бросил тело вверх. Ухватился руками за край, лёг грудью на стену. Прислушался, вглядываясь в темноту. Но во дворе черно, не разглядеть ничего. Румянцев ноги перенёс через стену и, сказав про себя: «Помогай, Господи», рухнул вниз.
Хрустнули под ботфортами сминаемые кусты, хлестнули по лицу мокрые от ночной росы ветки. Румянцев замер. И, словно бы в награду за смелость офицера, из-за тучи луна выглянула. Румянцев дыхание перевёл и, по-прежнему от стены не отходя, разглядел двор.
У дома, где царевича принимали, подъезд каменными ступенями во двор раскрывался, перед подъездом площадка небольшая, мощённая плиточником, чуть в стороне конюшня с широкими воротами. У конюшни карета распряжённая.
Румянцев, памятуя, что в замысленном деле медлить не резон, поспешно вдоль стены прошёл и, дождавшись, когда луна вновь за тучи ушла, шагнул к конюшне. Потянул тяжёлую створку ворот. В лицо пахнуло пряным запахом сена и конского пота. Румянцев услышал, как стукнуло в переборку стойла копыто. Губами сладко чмокнув, как цыган-конокрад, что и из-под живого мужика кобылку уведёт, а он и не ворохнётся, офицер руку вперёд протянул и, нащупав круп конский, ещё слаще зачмокал. Лошадка успокоилось.
В конюшню Румянцеву не след было лезть — и так ясно стало, что царевич до утра в доме расположился, — но всё хотел потрогать своими руками офицер.
Румянцев склонился над кормушкой. Зерно лежало высокой горкой. «Эге-ге, — подумал он, — лошадок-то надолго хозяин поставил». И хмыкнул удовлетворённо.
Всё, что ему надо было, он узнал и попятился из конюшни. Отворил осторожно ворота и к земле прирос. На широких ступенях подъезда стояли два драгуна.
Луна в ту минуту вновь из-за облаков вынырнула, и Румянцев различил отчётливо и шляпы драгунские с перьями, и торчащие из-под плащей клинки шпаг. Стояли драгуны вольно, чувствовалось, что и перекусили ребята на ночь хорошо, и винца хватили достаточно, и вот вышли на воздух не ради дела, но для удовольствия.
Драгуны переговаривались негромко и даже смеялись чему-то. Крепкие, видно, были ребята и в плечах не узкие. Один из них вдруг повернулся к конюшне и, увидев Румянцева, крикнул:
— Эй, конюх, иди сюда!
Голос у него был с развальцем, довольный, беззаботный. Румянцев, будто не расслышав его, выступил из ворот и шагнул к стене.
— Эй, эй! — уже со злинкой крикнул драгун и начал спускаться со ступенек. Румянцев понял, что до стены добежать не успеет.
Фёдор Черемной, добравшись наконец с обозом до Москвы и малого времени не теряя, зашагал в Зарядье. Шёл, глазел по сторонам. В Москве года три не был, с тех самых пор, как столицу перевели в Петербург.