Поручает Россия
Шрифт:
Петр, заложив за спину руки, торчал на капитанском мостике флагмана, следя за приготовлениями флота. Все команды были отданы. Петр услышал, как застонала якорная цепь флагмана, выбираемая воротом. Упала на воду, закричала, как мартовская кошка, чайка. Забила крыльями. Петр оборотил лицо к капитану, сказал:
— С богом! — Перекрестился.
Флот грозной армадой пошел к Стокгольму.
Петр, водя зрительной трубкой по горизонту, увидел в море шведские корабли. Ветер выжал слезу из глаза. Петр отвел трубку в сторону, хлещущим под ветром полотняным платком согнал слезу и вновь поднес трубку к лицу. Увидел: на кораблях перекладывали
Накануне, когда царь на боте обходил суда, проверяя готовность к десанту, Петр Андреевич увидел на одной из галер капитана Румянцева. «Так вот, — подумал, — куда он из Питербурха-то направлялся по команде». Удивился, что дороги их вновь пересеклись. И какая-то тревожная мысль ворохнулась в нем, но додумать ее он не успел. Петра Андреевича позвал царь. Сейчас, стоя на капитанском мостике флагмана рядом с Петром, Толстой вновь вспомнил о Румянцеве.
…Румянцев, командуя ротой, шел в сей миг к шведскому берегу на одной из передовых галер. И, радуясь, что участвует в деле, подставлял лицо под хлещущий ветер, ощущая в напряженном перед боем теле прилив сил, необыкновенную бодрость. Держась рукой за борт, он оглянулся на солдат и сказал: «Не подведите, ребята, не подведите!»
Галера шла ходко, над головой гудел под ветром парус.
Берег объявился темной полосой у горизонта. И как только Румянцев увидел эту еще неясную полоску и понял, что здесь-то и придется принять бой, он в другой раз оглянулся.
Солдаты сидели молча, застыв в ожидании. На лицах было общее выражение — сосредоточенности и предельной углубленности, то выражение, которое всегда бывает на лицах людей, готовящихся к серьезному испытанию. Солдаты, однако, не выказывали угрюмости или обреченности, как не выказывали и бойкости или веселости, шутовства или ерничества, но едино были наполнены решимостью к тяжелому труду. И готовые было сорваться с уст Румянцева слова ободрения так и не были им произнесены. Он понял, что этих людей в сей миг ни торопить, ни ободрять нельзя. И даже более того — оскорбительно, как оскорбительно торопить стоящего перед святым крестом.
До берега было рукой подать. Румянцев разглядел торчавшую железным гвоздем в небо кирху за подступавшими к морю соснами, белевшими за медными стволами домишки. Но он искал другое — людей и вдруг увидел их. Синие мундиры рассыпались меж сосен редкой цепью. И тут же разглядел: в распадке дюн желтел лафет пушки. Над ней развевалось знамя со львом, который был все так же горд и величествен, как и тогда, когда звал батальоны Карла на Полтаву. Солдаты заряжали пушку. Она выстрелила, но звука не было слышно. Его заглушило море. Только клуб белого дыма вскинулся над соснами. Румянцев медленно потянул из ножен шпагу и поставил ботфорт на борт галеры.
С хрустом, вскидываясь кверху, нос галеры врезался в мель. Румянцев, не оборачиваясь, прыгнул в воду. Не чувствуя холода, но ощущая лишь сопротивление воды, доходившей до груди, шагнул к берегу…
Царь Петр следил за высадкой десанта с капитанского мостика флагмана. Он видел, как вышли вперед галеры, подошли к берегу, как ссыпались с палуб в воду солдаты. Царь поднес к лицу зрительную трубку. Но ее стекла позволяли лишь видеть отдельные лица с распахнутыми в крике ртами, вскидывающиеся ружья с вставленными в стволы багинетами, струящиеся дымки выстрелов. Петр, нервничая, скалился. До боли вжимал трубку в глазницу. Каблук его ботфорта нетерпеливо стучал в палубу. За спиной царя Гаврила Иванович Головкин домашним голосом сказал:
— Не беспокойся, государь. Не тот ныне швед, не тот. Полез в карман, достал табакерку.
— Дело выиграно.
Добродушнейше запустил понюшку табака в нос. Сморщился и, преодолев желание чихнуть, добавил:
— А какие злые были люди шведы… Ай-яй-яй… Не приведи господь.
Глаза у канцлера заслезились, дряблые щеки собрались морщинами, нос пополз в гору. Гаврила Иванович чихнул и уткнулся в платок. Петр хотел было возмутиться, округлил глаза — бой идет, а тут чех напал, — но и у самого вдруг нос сморщился. Он засмеялся, забухал:
— Ха-ха-ха…
Подумал: «А оно ведь славно, славно… Бой идет, а канцлер чихает… Не то было раньше. Вовсе не то». И опять заперхал:
— Ха-ха-ха…
Дело и впрямь было выиграно. Десант прорвал жиденькую цепочку оборонявших побережье солдат и пошел в глубь шведской земли. Капитан Румянцев заколол шпагой командовавшего гарнизоном офицера, отбил у шведов пушку, взял знамя. Рота его прошла через прибрежный сосняк, захватила селение, кирху которого капитан увидел еще с галеры. Из створчатых высоких дверей кирхи, с крестом в руках, со смиренным лицом, вышел навстречу Румянцеву пастор. Просил, обратя взор к небу, жителей поберечь, пощадить селение в страшную для него годину. Стоял весь в черном, с отрешенным лицом, рука, сжимавшая крест, дрожала.
— Хорошо, хорошо, — ответил еще горячий от боя капитан, — небось не басурмане.
— В божьей обители, — сказал пастор, — с десяток солдат, но они уже не воины. Прошу господина офицера пощадить и их.
Солдаты выходили из кирхи по одному. Бросали ружья на каменные плиты, и бросали не как оружие, которое недавно убивало людей, но никому не нужные, нелепые, железные палки. Лица у солдат были серые/испуганные. Да, шведы были ныне не те, что раньше, но, скорее, не те были русские. Вот это уже точно.
Солнце садилось. Над морем полз туман, закрывая берег.
Плотный туман закрывал и столицу шведов. Рыбаки боялись выходить в море из-за опасности сесть на подводные камни при столь плохой видимости. Даже днем жители Стокгольма не появлялись на улицах без фонарей, и столица шведов выглядела более чем странно. Тусклые пятна фонарей плавали в белесом мареве, вызывая тревогу, ощущение одиночества и затерянности у бредущих с осторожностью по скользким камням стокгольмцев. Ясное небо, казалось, навсегда простилось с этой землей.
Чувство одиночества и растерянности переживала в эти дни и королева шведов Ульрика-Элеонора. И хотя она не выходила из дворца, жалуясь на боли в груди, но и ей представлялось, что она бредет в тумане. Придворные королевы обратили внимание, что у Ульрики-Элеоноры от крыльев носа к подбородку прорезались за последнее время горькие морщинки, значительно старившие лицо. Любезный супруг Ульрики-Элеоноры, которого шведы почему-то не торопились назвать своим королем, всячески пытался успокоить царствующую супругу, но это ему не удавалось. По этому поводу он высказал немало скорбных замечаний, уныло и печально прозвучавших под высокими сводами королевского замка. Вот так: и в королевских союзах бывают грустные дни.