Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Внучка Никола де Сталя, искусствовед Мари де Буше пишет, что эти пейзажи «заново рождают» сияние сицилийского дня, что самые краски их излучают свет.
В статье для каталога петербургской выставки де Сталя младший сын художника Гюстав де Сталь, так пишет об этой серии картин:
«Пейзажи Агридженто, сияющие всей совокупностью ярких своих красок, таят в себе некую тайну пламени, восходящего к глубинам античности.
Граница этих красок кажется заметной наощупь, их свобода трогает нас и уводит в пустыню одиночества».
По мнению Жан-Клода Маркаде, пейзажи этой серии являются вершиной творчества де Сталя, а может, и всей мировой живописи тоже. Во всяком случае то, что Маркаде называет «абстрактной фигуративностью», достигает здесь вершины творчества художника.
Написанные им в ту пору
«Хочу сообщить вам приятную новость о том, что со вчерашнего дня нам удалось продать четыре ваши картины и что спрос на них растет. Учитывая это, я, вовсе не желая торопить вас с созданием новых произведений, все же был бы очень рад их получить, ибо опасаюсь, что не смогу удовлетворить спрос на картины… Как я справедливо предвидел, повышение цен на картины никак не остановило покупателей, а напротив подтолкнуло их к затратам».
В конце письма была жизнерадостная приписка: «Только что продали пятое полотно!»
В доверительных письмах Жаку Дюбуру Никола с насмешкой, а порой и с раздражением упоминал старого Рози. На самом деле, он был чувствителен не только к бурному притоку средств из Нью-Йорка, но и к тому, что до бегства Розенбергов из Парижа у них на рю Боэти продавали картины Делакруа, Жерико, Курбе, Энгра, Ван-Гога, Сезанна, Ренуара, Модильяни, Тулуз-Лотрека, Матисса, Брака, Пикассо… А теперь вот Розенберг продает полотна де Сталя. Продает дорого и энергично.
И все же, когда старик Розенберг написал однажды, что он мог бы освободить месье Дюбура от картин, которые лежат без движения, Никола был недоволен. Хотя он знал, что в Париже картины лежат подолгу, да и платят за них не сразу, а деньги де Сталь теперь тратил широко. Еще по дороге в Палермо он написал Дюбуру, что ему по возвращении во Францию понадобится сразу много денег, потому что он решил «купить барак» поблизости от Люберона.
Подходящий «барак» нашелся довольно скоро. Он назывался «Кастеле», что означало «маленький замок». Это и был старинный, не слишком большой, замок, может, просто укрепленная усадьба, царившая над долиной на каменном возвышении под обрывом. Романтическая деревня, где в перестроенном после очередной осады (в XVI веке) и очередного пожара «малом замке» предстояло поселиться барону Сталь фон Хольштейну, называлась Менерб – от самой что ни на есть Минервы, храм которой, вероятно, существовал тут за много столетий до рождения тех, чьи замшелые надгробия еще чтили на здешнем кладбище близ старинной (XIV века) церкви с высоченной колокольней. Французская художественная элита облюбовала эти места (и Опед-ле-Вье, и Бонье, и Фонтен, и Лань) сравнительно недавно. Пикассо жил в Менербе с Дорой Маар, которая жила там и после того, как они расстались с великим испанцем.
Глава 34. Замки и туманы
В ноябре 1953 года, после краткого пребывания в Париже, де Сталь уже смог поселиться в своем собственном «малом замке», требовавшем еще некоторых работ и затрат. Однако фантазия де Сталя вышла за все пределы затрат. Ему нужны были самые дорогие кадмиевые краски для стен ателье…
К этому времени относится знакомство де Сталя с богатым английским коллекционером Дугласом Купером, купившем Кастильский замок близ Юзеса и разместившим в шести его залах свою коллекцию художников-кубистов (в том числе полотна Брака, Пикассо, Хуана Гриса, Клее и прочих знаменитостей). Никола де Сталь настойчиво искал знакомства с Купером и вышел на него через Дениса Саттона. Биографы по-разному объясняют эти суетные хлопоты художника. Некоторые предполагают, что теперь, став знаменитостью в Нью-Йорке и отчасти в Париже, Сталь хотел повысить свою репутацию в Лондоне, где его выставка прошла почти незамеченной. Остается все же непонятным, зачем ему понадобился Лондон, который он ругательски ругал в письмах к жене, называя не иначе, как клоакой? Но может, став владельцем хоть и малого замка, но все же замка и рассорившись с хлеборобами-арендаторами из Гран Канфу, Никола де Сталь стал искать знакомства в аристократическом замке, хозяин которого обладал знаменитой коллекцией и считался крупным знатоком современного искусства. Можно, впрочем, услышать по этому поводу и совсем уж простенькие соображения психотерапевтов, считающих, что в период тяжелого душевного состояния яснее обнаруживаются самые разнообразные мании пациентов (в том числе и так называемая «мания величия»).
Усердные читатели старых романов или новейшей светской хроники знают, что самые смехотворные проявления снобизма укладываются в рамки «хорошего воспитания» и высокого рождения.
Что же касается душевного состояния нашего героя, то оно было, конечно, той осенью плачевным.
«Я употреблю годы на то, чтоб пустить все по ветру, под здешним провансальским ветром, это не так просто, и я физически ощущаю, как сжимается у меня на шее стальной ошейник», – писал де Сталь в ноябрьском письме Шару.
На протяжении последних двух-трех лет одни и те же слова, повторяясь в письмах де Сталя, свидетельствуют о нарастающем неблагополучии. Слова эти «ветер» («ветер Прованса» или просто, снова и снова – «ветер»), «капкан», «каркас», «ошейник», «туман», «дымка»…
Попадаются в письмах и жалобы на любовную неудачу. «Девушка» Жанна» причиняла Никола немало страданий, ибо была не всегда сговорчива. Никола писал об этом (насколько можно судить по пропущенному в печать) и Пьеру Лекюиру и общей их с Жанной знакомой, художнице Герте Осман, однако не слишком пространно и выразительно. Во всяком случае не так исступленно, как снова невольно приходящий в этой связи на память Пастернак:
«Противоречия ночного помешательства были необъяснимы, как чернокнижие. Тут было все шиворот-навыворот и противно логике, острая боль заявляла о себе раскатами серебряного смешка, борьба и отказ означали согласие, и руку мучителя покрывали поцелуями благодарности…»
На фоне этих реальных бед и угроз первый визит де Сталя в Кастильский замок был событием вполне ободряющим. Гостю понравились и замок, и его хозяин, и коллекция великих произведений отцов кубизма, и умелое размещение картин, и достаточная освещенность полотен Жоржа Брака. Хозяин и гость остались довольны друг другом. Мы знаем об этом, ибо мистер Джон Ричардсон, живший в то время Кастильском в замке, оставил подробное описание нескольких встреч двух великих людей. Остается предоставить слово красноречивому свидетелю-англичанину:
«В первый же раз Никола де Сталь произвел на меня незабываемое впечатление. «Кто это мог бы быть, черт бы его драл, этот татарский верзила?» – подумал я, увидев его в один прекрасный ноябрьский день 1953 года, когда он остановил свой фургончик у железных ворот Кастильского замка (провансальского нашего убежища, которое я делил в те времена с Дугласом Купером). Шарм его был таким же впечатляющим, как и его фигура, та же смесь лихорадочного энтузиазма и славянской меланхолии. Когда он представился нам, сказав, что это Денис Саттон рекомендовал ему поехать к Дугласу Куперу, чтобы полюбоваться его собранием кубистов, мне пришлось вмешаться в разговор. Купер, который и в лучшие из своих дней бывал раздражителен, имел обыкновение обрушиваться на абстрактную живопись тогдашней Парижской школы, и Сталь мог оказаться под ударом. Поэтому я боялся, что загорится сыр-бор. Я ошибся. Недаром же Сталь был в совсем нежном, двухлетнем возрасте приписан к царскому пажескому корпусу. Его куртуазность не отступила перед шумным бахвальством Купера, и нескольких минут хватило, чтобы между ними возникли вполне прочные и дружеские отношения.
Сталь был покорен высоким уровнем картин, которыми были увешаны стены в замке Купера; Купер, в свою очередь, был поражен той высокой восприимчивостью, которую выказал Сталь, его пониманием формализма (в ту пору понятие это еще сохраняло свой престиж) кубистского направления, столь близкого его собственному творчеству. Вдобавок создалось впечатление, что Сталь освобождался в то время, и притом довольно мучительно, от пут абстракционизма, новейшие проявления которого (но отнюдь не то, что было вначале) Купер ненавидел – «все это попахивает добрым старым Баухаусом». Так что художник, который вознамерился вернуться на верный путь фигуративной живописи, не мог не получить безусловной поддержки со стороны Купера. Сталь был принят им как блудный сын, вернувшийся в куперовский пантеон избранников (в один ряд с Пикассо, Браком, Леже, Грисом, Клее, Миро).