Посадские сказки
Шрифт:
Сказал и купцу Моисееву:
— Ежели пришлёт к тебе без меня жена моя за долгом, отдай, как бы мне отдал.
С тем и уехал. Осталась одна Христина. А чтобы не лить по мужу слёз, погибельных для красоты, чтобы не подпускать тоску, кусающую за самое сердце, стала собирать у себя Христина подруг — девушек и молодиц. Стала устраивать во флигелях обеды, созывая бедных игрушечниц из Кокуевой слободы.
Ах, эти обеды!.. Долго судачили о них игрушечницы и торговки. А сусальщик Тимофей Елов, случившийся по делам в Москве, слышал у моста на Трубной площади, как какая-то странница рассказывала толпе обступивших её баб и девушек с корзинками
— … И стала она звать к себе подруг, которые по купечеству. А подруги-то все, милые девушки, как сговорились! Которая говорит — на ярманку поеду; которая — недосуг, мол, мне. Тогда созвала она верных служанок и велит им: «Ступайте, говорит, мои верные служанки на все четыре стороны, а как придёте на распутья, зовите ко мне всех, кого повстречаете». Побежали верные служанки на распутья и созвали всех странных людей. Собрались странные люди к той купчихе, вышла она на порог, поклонилась им в пояс и говорит: «Приидите, говорит, странные, приидите, убогие». Сейчас принесли верные служанки воды и ширинку, и стала она сирым да убогим омывать ноги и ширинкой отирать…
Тут одна из девушек с длинной русой косой громко всхлипнула. А кто-то из баб заметил:
— Скажи-ка!..
— И вот, милые девушки, — продолжала странница, — повела она их на трапезу. Идёт вперёд, а они все за нею следом. А она, даром, что купчиха, платье носит простое, залатанное, под платьем — власяницу. И никаких тебе украшений — только добродетелями украшается! И собой-то красавица: во лбу светел месяц, в затылке часты звёзды. И пришли они, милые девушки, на трапезу. А там — столы ломятся, ножки трещат. Осетры лежат, хвостами бьют, их с хвостов режут, а они головы воротят — глядят…
— Да как же?.. — удивлённо пискнул кто-то из толпы, оживившись при упоминании о чудесных осетрах.
— Да то ведь не простые осетры, милые девушки, — пояснила странница, — тех осетров для троицких монахов возят. Вот и выходит, что все осетры обныкновенные, а троицкие — сокровенные…
Тут, правда, Тимофей Елов сплюнул и, прибавив что-то вроде: «Завралась ты совсем, убогая», отошёл прочь от сказительницы.
Конечно, странницам верить нельзя. Странницы всегда врут. Но, однако, возвращаясь как-то с базара, зашла Христина в Гостиный двор и, поклонившись, спросила у купца Моисеева наличных денег:
— Мне бы, Фрол Савельич, сто рублей с Вас получить…
Купец Моисеев глядел орлом, носил аккуратную бородку и закрученные кверху усы. Большие пальцы держал он обыкновенно в жилетных карманах, а говорил с посетителями из посадских обывателей и забредавших изредка в лавку богомольцев, щегольски растягивая слова. Впечатление на низкие сословия производил он самое внушительное. Когда в лавку к нему вошла Христина, с которой прежде купцу не доводилось говорить самолично, он было собрался принять независимый вид и с вежливостью и достоинством, на какие только был способен, поинтересоваться: «Чем могу услужить!» Но пальцы его сами собой вывалились из жилетных карманов, и в ту же секунду показалось ему, будто в лавке сделалось светлее, ситцы вдруг стали ярче, а пуговицы звонче. И вот смотрит он на жену своего благодетеля, а видит лишь, как между красных влажных губ, сложившихся в улыбку, блестят белые зубы; а в голове одна-единственная мыслишка ворочается: «А ведь Христина-то Дмитриевна… одна дома… покудова».
— Что же вы, Фрол Савельич, молчите? — улыбалась Христина. — Мне Досифей Тимофеевич к вам наказывал за деньгами послать.
— Да-с… да-с, — забормотал Фрол Савельич, — самолично, Христина Дмитриевна, самолично к вам заеду и завезу… Вот в третьем часу сегодня и завезу… Не извольте беспокоиться…
Лишь только со скрежетом, стонами и кряхтением отбили в столовой напольные часы три удара, как зазвонил колокольчик у дверей дома Хохтевых. Меланья, кухарка, впустила купца Моисеева. Вышла встретить гостя Христина, улыбаясь по всегдашнему своему обыкновению.
— Я велю сейчас чаю подать, — сказала она, провожая гостя в столовую, — и закусок.
— Не надо… чаю, — глухо отозвался купец.
В столовой часы стучали со тщанием. С улицы доносилась брань не сумевших разъехаться извозчиков.
— Как же Вы мою просьбу?.. — указала Христина на кресло.
— Христина Дмитриевна, — горячо вдруг зашептал Моисеев, хватая Христину за руку. — Христина Дмитриевна, не только сто рублей, но и… сто пятьдесят!
И вместо того, чтобы опуститься в кресло, купец повалился на колени.
— Христина Дмитриевна… не гоните… люблю… люблю вас… — захлёбывался Фрол Савельевич, целуя и удерживая руку, которую Христина силилась у него вырвать. — Не гоните… будьте моей… Скажете, я с ума… пусть так… Но будьте моей! На день… на час…
Испугавшаяся и растерявшаяся в первую секунду Христина, опомнилась и уж хотела кричать, чтобы сбежавшиеся слуги вытолкали за ворота купца Моисеева. Но глядя на Фрола Савельича, которого странная сила бросила на пол, скрутив и обезобразив, Христина развеселилась. Ей вдруг захотелось проучить купца. И будучи нрава лёгкого и беспечного, во всём всегда отыскивая весёлое, и всё обращая в смех, она тут же придумала, как лучше это сделать.
— Вы, Фрол Савельич, потише, — понизив голос, сказала она притихшему вдруг купцу Моисееву, на которого голос Христины подействовал отрезвляюще, — не ровён час — сбегутся. А вы вот что… Завтра в полдень… приносите свои… сто пятьдесят рублей.
Едва ушёл Моисеев, Христина, набросив на плечи белую шаль, побежала к отцу Македону, своему духовнику, жившему на той же Дворянской улице. Служил и настоятельствовал отец Македон в Архангельской церкви, что на Красюковке. Родом был батюшка из Малороссии, сохранял хохлацкие привычки и вкусы, отчего к столу у него подавались нередко вареники, и всегда стояло нарезанное сальце. Старшего сына своего — Богдана — готовил отец Македон по духовной части, для чего отправил его учиться в Киев, вызвав, само собой, удивление и насмешки посадских людей. И о Богдане Шипуле стали говорить, что он де за три моря бежит за тем, что дома лежит. А иные, усмехаясь, прибавляли: «Дураки да бешены не все перевешаны».
В ту пору, о которой идёт речь, Богдан Македонович прибыл в отчий дом. Кажется, на вакации. Дома был он ласкаем и потчуем беспрестанно, время проводил в неге и всевозможных удовольствиях. Учился попович — Бог его знает — где-то в Киеве, не то в бурсе, не то ещё в каком заведении, но только стал он совершенным хохлом, а изъясняться предпочитал теперь на малороссийском наречии. Бурса ли, Киев, а, может, длительное пребывание вдали от отца с матерью развратили поповича совершенно. И когда торговки или игрушечницы заводили о нём на площади разговор, то непременно заговорщицки переглядывались и хихикали. Росту попович был богатырского, говорил голосом низким и таким зычным, что, казалось, все мелкие предметы вокруг дрожали и подпрыгивали.