Пощечина общественному вкусу
Шрифт:
Толпа (поет). «Нам говорили, что ты не бог…» и «А мы не верим…» и «Видите, видите…»
Девий-бог улыбается широко и открыто.
Молва. Мамонько, мамонько, к нему подошла царская дочка и, открыв покрывало, сняла, чтобы он поцеловал ее. Но он только посмотрел на нее и улыбнулся, как не знаю, как дитя. А она еще веселее стала скакать и еще веселее бить в ладоши.
Мамонько, хорошие коровы, а? И ведра все, видишь, стоят на завалинке, и коромысла там. И наши все сенные девушки здесь. Вот Быстрява, вот Зорька и Тиха, здесь же.
Мамонько, а, мамонько!
Гордята. Ну уж нечего сказать. Красив-то красив, очень красив… да… (смеется). Что и говорить, девское чудо! Так ты правду говоришь, что здесь царская дочь? Да! И она открыла свое покрывало, чтоб он ее поцеловал? И он ее не поцеловал? Вот бесстыдница! Вот уж придешь, береги свою косу, золотую, чесаную!
Молва. А там, на Перуновом поле, война. Наши братья защищаются, а наши женихи поклялись его убить. И Гомон там, и Тишина, и Крик. И Смех там. И Смех, и он за нас. А Осетр, Вепрь, Вечер, Ветер схватили меч и против. И все там. Кто за нас, кто против нас. И только один Небо остался в храме и молится там. А убить его они все-таки не могут, потому что сначала они должны убить нас, а потом уж его. А на своих невест никто из них не пойдет. А некоторые говорят, что и убить его нельзя, потому что он бог. А это что? А! (подымает ворот рубахи, и оттуда блистают надетые латы). А! (смеется). А это что? (подымает руку, и в руке из-под цветов блестит короткий меч).
Гордята. Ах ты, батюшки! До чего мы дожили! Девушки в броне! Девки наши мечи и латы понадевали.
Боярыня. О, мать, мать!
Гордята. Так нет же! Не ударит меч о твою звонкую кольчугу и не пробьет твою нежную грудь. Раньше пронижет мою седую грудь и грудь верных наших слуг, а потом уж дойдет до тебя. Я защищу тебя, мое дитятко ненаглядное. Иди, иди, смотри на своего бога; сколько хочешь смотри, вволю смотри и не бойся. Я, старая мать твоя, здесь, с тобой, не оставлю тебя. Сенные девушки, идите за ней. И за своего бога не бойся. Не посмеют мальчики сделать вот столько зла. Иди, любуйся на него вволю. Уж я не выдам своего дитяти. И слуги здесь. И испытанная челядь здесь. Пой, пой.
Посторонние поющие. Вон девушки прекраснейшего племени, над головой держа венки из трав, пляшут и поют: «Нам наши глаза сказали, что ты не человек. А мы им верим! А мы им верим!» О какое ликование и какая радость! Сколько веселоглазых и радостноликих. Но что это, шум голосов на соседней площади! Видно, мимо частокола островерхого забора как кто-то проскакал на коне с копьем и в золотом шишаке и отступил. И уж он падает с коня, увлекая за собой длинное дрожащее копье. Ах, это Ручей упал. Слышим, слышим звон мечей. Теперь уж не расслышать ни богу, ни смертному песни вокруг него. Все слилось в общий стон и радость. И кружатся, и кружатся, быстрее можно ли кружиться? И он стоит, улыбаясь, и держит в руках свирель.
Глаза всех запылали не своим огнем. Некоторые стоят, отклонившись, и держат поднятым двуострый огненный меч. Таинственным образом на головах некоторых заблестели шишаки — о, как прекрасна гребнистая медь на смеющихся кудрях. Как лихо надеты шишаки, защита от беспощадных стрел. Молва. Мамо! Мамо!
Толпа. Все яростнее битва, завывание битвы. Там и здесь раздаются стоны. И вот уже из переулка бегут убить бога. Им рассыпается навстречу толпа девушек в шишаках и с мечами.
Молва. Мамо, мамо, видишь — это священная дружина!
Толпа. Он же берет в руку свирель и, смеясь ясными глазами, смотрит на пробегающих убийц. Девушки кружатся в круге, другие подымают высоко руку и, ударяя в ладоши, озираясь, восклицают: «Бог! бог!.. Верим, верим! Мы! Мы! Смертные, земные!» Он держит в руках свирель и по-прежнему улыбается глазами, ища кругом взорами опасность.
Убийцы, устремленные вперед диким порывом, остановились, точно просыпаясь, и смотрят, так как повернули на них железо мечей, обнажив их, защищающие их шлемоносицы и лезвие мечей женихов у самого строя невест.
Несколько шагов отделяют строй невест в латах с звездами и солнцами на груди и гребнистых шишаках на золотых рассыпавшихся волосах и ряд мечей остановившихся в разбеге женихов. Что будет? Что станет? Но смотрите, Гордята выбегает из толпы к дому с руками, протянутыми в ужасе, и седыми выбившимися волосами; возвращается во главе слуг и заполняет пространство между теми и другими. С другой стороны главный жрец Перуна, сопровождаемый седовласыми, идет, заставляя наклонять головы до земли и падать на землю богомольных. Все склоняются, и самые девушки в шишаках, головами до земли. Он быстро проходит между их рядов, не останавливаясь, и доходит до причины смуты, который стоит, ожидая. И, наклонясь, говорит ему священные слова. Юноша передает ему свирель и, поклонясь, идет за быстро удаляющимся стариком.
Он проходит между двух рядов взглядов, одного — враждебного и полного ненависти — женихов, другого — богомольного и благоговейного — стоявших на коленях в шишаках девушек.
Убийцы и невесты, блеснув глазами, встают с колен и расходятся в стороны.
Девушки (поют).
Ты был с нами, Мы молились тебе! Ты ушел от нас, Мы будем помнить о тебе! Седые слуги, смотрите, смотрите!Толпа. Встают с коленопреклонения и, поддерживая под руки залитую слезами Гордяту, близкую к обморочному состоянию, с упавшей на плечи головой ведут через опустевший луг к славному княжьему двору. Проносят безнадежно повисшего руками со склоненной головой умирающего Ручья.
Братья и женихи, встречаясь на площади, сумрачно блестят глазами. Но что это? Приезжает тысяцкий разбирать побоище и драку.
Бирючи зовут женихов и братьев на осударев двор для суда над Девьим-богом.
Слышите, слышите! «То есть дело не малое, и не ведомо никому, кто виновнее в нем, молодцы или девы и их бог. А потому ступайте, малый и великий, на осударев двор, и он вас рассудит, как бог на душу положит, великий и светлый разумом государь».
О, сладко слушаться власти! В ней слышится голос большего нас разума! И ужас ее ослушаться. Вон толпы спешат на судьбище, идемте и мы.
Двое знатнейших русичей выносят меч из темного храма на ступени, перед кумиром Перуна.