Шрифт:
Владимир Набоков
Посещение музея
Несколько лет тому назад один мой парижский приятель, человек со странностями, чтобы не сказать более, узнав, что я собираюсь провести два-три дня вблизи Монтизера, попросил меня зайти в тамошний музей, где, по его сведениям, должен был находиться портрет его деда кисти Леруа.. должен был находиться портрет его деда кисти Леруа..
Улыбаясь и разводя руками, он мне поведал довольно дымчатую историю, которую я, признаться, выслушал без внимания, отчасти из-за того, что не люблю чужих навязчивых дел, но главное потому, что всегда сомневался в способности моего друга оставаться по ею сторону фантазии. Выходило приблизительно так, что после смерти деда, скончавшегося в свое время в петербургском доме во
Про себя я решил, что просьбы не исполню: сошлюсь на болезнь или на изменение маршрута. От всяческих достопримечательностей, будь то музей или старинное здание, меня тошнит, да кроме того поручение симпатичного чудака мне казалось решительно вздорным. Но так случилось, что, бродя в поисках писчебумажной лавки по мертвым монтизерским улицам и кляня шпиль одного и того же длинношеего собора, выраставшего в каждом пролете, куда ни повернешь, я был застигнут сильным дождем, который немедленно заняялся ускорением кленового листопада: южный октябрь держался уже на волоске.Я кинулся под навес и очутился на ступенях музея.
Это был небольшой, из пестрых камней сложенный дом с колоннами, с золотой надписью над фресками фронтона и с двумя каменными скамьями на львиных лапах по бокам бронзовой двери: одна ее половина была отворена, и за ней казалось темно по сравнению с мерцанием ливня. Я постоял на ступеньках, которые, несмотря на выступ крыши, постепенно становились крапчатыми, а затем, видя, что дождь зарядил надолго, я от нечего делать решил войти. Только я ступил на гладкие, звонкие плиты вестибюля, как в дальнем углу громыхнул табурет, и навстречу мне поднялся, отстраняя газету и глядя на меня поверх очков музейный сторож, -- банальный инвалид с пустым рукавом. Заплатив франк и стараясь не смотреть на какие-то статуи в сенях (столь же условные и незначительные, как первый номер цирковой программы), я вошел.
Все было как полагается: серый цвет, сон вещества, обеспредметившаяся предметность; шкап со стертыми монетами, лежащими на бархатных скатиках, а наверху шкапа -- две совы, -одну звали в буквальном переводе "Великий князь", другую "Князь средний"; покоились заслуженные минералы в открытых гробах из пыльного картона; фотография удивленного господина с эспаньолкой высилась над собранием странных черных шариков различной величины, занимавших почетное место под наклонной витриной: они чрезвычайно напоминали подмороженный навоз, и я над ними невольно задумался, ибо никак не мог разгадать их природу, состав и назначение. Сторож, байковыми шажками следовавший за мной, но все остававшийся на скромном от меня расстоянии, теперь подошел, одну руку держа за спиной, а призрак другой в кармане, и переглатывая, судя по кадыку. "Что это?" -- спросил я про шарики.
– - "Наука еще не знает, -отвечал он, несомненно зазубрив фразу.
– - Они были найдены, -продолжал он тем же фальшивым тоном, -- в тысяча восемьсот девяносто пятом году муниципальным советником Лун Прадье, кааалером почетного ордена", -- и дрожащим перстом он указал на снимок. "Хорошо, -- сказал я, -- но кто и почему решил, что они достойны места в музее?" "А теперь обратите внимание на этот череп!" -- бодро крикнул старик, явно меняя тему беседы. "Интересно все-таки знать, из чего они сделаны", -- перебил я его. "Наука..." -- начал он сызнова, но осекся и недовольно взглянул на свои пальцы, к которым пристала пыль со стекла.
Я еще осмотрел китайскую вазу, привезенную вероятно морским офицером; компанию пористых окаменелостей; бледного червяка в мутном спирту; красно-зеленый план Монтизера в XVII веке; и тройку ржавых инструментов, связанных траурной лентой, -- лопата, цапка, кирка. "...Копать прошлое", -рассеянно подумал я, но уж не обратился за разъяснением к сторожу, который, лавируя между витрин, бесшумно и робко за мной следовал. За первой залой была другая, как будто последняя, и там, посредине, стоял, как грязная ванна, большой саркофаг, а по стенам были развешаны картины.
Сразу заприметив мужской портрет между двумя гнусными пейзажами (с коровами и настроением),
я подошел ближе и был несколько потрясем, найдя то самое,age] существование чего дотоле казалось мне попутной выдумкой блуждающего рассудка. Весьма дурно написанный маслом мужчина в сюртуке, с бакенбардами, в крупном пенсне на шнурке, смахивал на Оффенбаха, но, несмотря на подлую условность работы, можно было, пожалуй, разглядеть в его чертах как бы горизонт сходства с моим приятелем. В уголке по черному фону была кармином выведена подпись "Леруа", -- такая же бездарная, как само произведение.
Я почувствовал у плеча уксусное дыхание и, обернувшись, увидел добрые глаза сторожа.
– Скажите, -- спросил я, -- если б, положим, кто-нибудь захотел купить эту или другую картину, -- к кому следовало бы обратиться?
– - Сокровища музея, -- честь города, -- отвечал старик, -- а честь не продается.
Я поспешил согласиться, боясь его красноречия, но все-таки попросил адрес опекуна музея. Он попробовал отвлечь мое внимание повестью о саркофаге, -- однако я настаивал на своем. Наконец старик назвал некоего мосье Годара и объяснил, где его отыскать.
Мне, прямо скажу, понравилось, что портрет есть. Весело присутствовать при воплощении мечты, хотя бы и не своей. Я решил немедленно закончить дело, а когда я вхожу во вкус, то остановить меня невозможно. Скорым и звонким шагом выйдя из музея, я увидел, что дождь перестал, по небу распространилась синева, женщина в забрызганных чулках катила на серебряном велосипеде, и только на окрестных горах еще дымились тучи. Собор снова заиграл со мною в прятки, но я перехитрил его. Едва не попав под бешенные шины красного автокара, набитого поющими молодыми людьми, я пересек асфальтовый большак и через минуту звонил у калитки мосье Годара. Он оказался худеньким пожилым человеком в высоком воротничке, в пластроне, с жемчужиной в узле галстука, лицом очень похожим на белую борзую, -- мало того, он совсем по-собачьи облизнулся, наклеивая марку на * конверт, когда я вошел в его небольшую, но богато обставленную комнату, с малахитовой чернильницей на письменном столе и странно знакомой китайской вазой на камине. Две фехтовальные шпаги были скрещены над зеркалом, в котором отражался его узкий, седой затылок, и несколько фотографий военного корабля приятно прерывали голубую флору обоев.
– -Чем могу вам служить?
– спросил он, бросив запечатанное им письмо в мусорную корзину этот жест показался мне необычным, но я не счел нужным вмешаться. В кратких словах я изложил причину моего прихода и даже назвал крупную сумму, с которой мой друг был готов расстаться, хотя, правда, он просил меня ее не называть, а дождаться условий музея.
– - Все это очень мило, -- сказал мосье Годар,-- да только вы ошибаетесь: такой картины нет в нашем музее.
– -Как нет?
– - воскликнул я, -- да я ее только что видел! Гюстав Леруа, портрет русского дворянина.
– - Одно полотно Леруа у нас действительно имеется, -- сказал мосье Годар, перелистав клеенчатую тетрадь и длинным черным ногтем остановившись на найденной строке.
– - Но это не портрет, а деревенский мотив: *Возвращение стада".
– -Я повторил, что картину видел своими глазами пять минут тому назад, и что никакая сила не заставит меня в этом усомниться.
– - Согласен, -- сказал мосье Годар, -- но и я тоже не сумасшедший. Я состою хранителем нашего музея вот уже скоро двадцать лет и знаю этот каталог как молитву Господню. Тут сказано "Возвращение стада", значит стадо возвращается, и ежели только дед вашего друга не изображен в виде пастуха, я не могу допустить, что его портрет у нас существует.